кто-то принес мне «Unplugged» Клэптона, — рассказывает Чиж. — Мне безумно понравилось. Я взял гитару, настроил в унисон с Клэптоном, снова поставил бобину и сыграл все партии практически «в копейку». Весь альбом с первого раза запомнить невозможно. Значит, я начал мыслить с Клэптоном в одном направлении. Причем я сам удивлялся, но получалось именно так — играю и думаю: «Вот сейчас я сюда залезу». Слышу — Клэптон делает то же самое. Я выключил магнитофон, отложил гитару: это было потрясение. Потом я гордо всем рассказывал: «Чуваки, такая вот фигня!..» А с другой стороны, это страшно. Это называется раздвоение личности, шизофрения. Недалеко до того, чтоб ходить и бить себя в грудь: я — Клэптон!.. Я понял, что с этим надо завязывать. И я резко переключился на другую музыку, стал слушать Джей-Джей Кейла[81].
Здесь была своя логика: песни этого человека охотно исполнял Клэптон, а Марк Нопфлер и вовсе называл его своим учителем, надевая на голову в знак подражания перекрученную бандану. В ту пору, когда Чиж увлекся Кейлом, американскому блюзмену стукнуло 54 года, и он уже записал десять альбомов своей музыки. Бобины с этими альбомами пристраивались на полке у Чижа одна к другой.
Что привлекло Чижа в Кейле-гитаристе?..
— В такой манере у нас никто не играл. Кейл не виртуоз, он гитарный примитивист. Он настолько просто играет на гитаре, что аж завидно становится. Издать два звука за четыре куплета и так много этим сказать!..
(Кейл действительно играл две ноты из десяти возможных. Но играл их так правильно и в таком «правильном» месте, что ваша подкорка добавляла к ним восемь несыгранных.)
— Есть известный афоризм: «Если хочешь, чтобы тебя запомнили, говори мало». Так же и здесь. Я до сих пор пытаюсь взять у Кейла эту мужскую немногословность, но у меня, к сожалению, мало что получается.
Чиж разрывался между двумя полюсами. С одной стороны, ему хотелось играть так же лаконично и «вкусно», как Кейл. С другой, он постоянно испытывал желание «выпендриться», погреметь в отвяз гитаркой, как Тони Айомми из Black Sabbath: «Дурацкая фишка, оставшаяся с молодости: удивить так, чтобы все ахнули!.. Когда слушаешь, отдаешь себе отчет, что Кейл круче, гораздо круче, чем Айомми. А когда начинаешь играть: всё, себя уже не остановить!.. Провинциальная манера, от которой никуда уже не деться».
Эти крайности примирил блюз — здесь нашлось место и драйву, и гитарному минимализму. Никаких эффектов «wah-wah» (у нас это называется «квакушка»), никаких ревущих фузз-педалей — только звук подстегнутых струн, которые то стонут, то по-стариковски ворчат в ответ.
В то время Чиж много слушал Бадди Гая и Джона Ли Хукера, этих гуру «черного блюза». «Достаточно было даже не “снимать” ходы-вставки, — говорит он, — а хотя бы просто слушать, чтобы это отложилось в голове». Видеошкол тогда не было, поэтому они с Долговым часто джемовали в две гитары, подсматривая друг у друга блюзовые фишки.
— Мне больше по душе «черная» манера, там больше «грязи», — говорит Чиж. — В отличие, скажем, от Гэри Мура, у которого каждая нотка вылизана и предсказуема. Но когда сам начинаю играть, я скатываюсь в «белую» сторону, в сторону Клэптона и Кейла. Русская мелодика, наша любовь к «чистому» звуку всё равно берет верх.
* * *
Так случилось, что свой первый блюз — «Hoochie Coochie Man»[82] — Чиж написал почти одновременно с рождением дочери Даши, появившейся на свет 30 июля 1992 года. Перед тем как привезти их с Ольгой из роддома, Чиж решил прибраться в квартире.
«У Сашки Гордеева, — рассказывал он, — всегда дома самогонка была, просто убойная — батя из деревни присылал. И я мою этот пол, как идиот, зная, что стоит сесть на троллейбус, и через две-три остановки меня ждет выпивка!.. Ну и с горя написал песню. Причем когда проговорил первую строчку: “Я так решил еще с утра — сегодня точно напьюсь”, то понял: сейчас домываю пол, одновременно дописываю песню и — бухать. Прямо мокрыми руками хватаю гитару, раз-раз, потом за тряпку — и быстро к Гордею. Позвонили Сане Долгову (строчка “Пока я буду разливать, братишка, Мадди заводи” — это про него). Говорю: “Ну вот, пацаны. Вот такая песня у меня есть. Строго-то не судите”. И вот как мы ее сыграли на кухне в первый раз — это было самое лучшее исполнение: две акустики и губная гармонь».
«Hoochie Coochie Man» не был похож на скорбец, на «короткий всхлип о заблудшей жизни», каким часто представляют блюз, — в нем ясно слышались русская удаль и лихость. Собственно, Чиж так и считал: если русский человек напишет блюз, он всё равно будет русским по духу.
В этой связи Чиж вспоминает пластинку «Черные блюзы Лэнгстона Хьюза», которая вышла в конце 1970-х на «Мелодии». Советские джазмены, как умели, играли классику блюза, а на их фоне артист Михаил Козаков начитывал переводные тексты. Чиж видел «хьюзовскую» телеверсию, но в восторг не пришел. Возможно, всё дело было именно в текстах. Они рассказывали о чужой, далекой и непонятной жизни (типа: «Я больше не стану собирать хлопок, / Не стану полоть кукурузу...»), а потому особо не «цепляли». Если уж сочинять блюзы, то только о том, что происходит здесь и сейчас. И, разумеется, на русском языке.
Здесь Чиж в корне расходился с Долговым. Выпускник иняза университета, тот принципиально пел на английском, поскольку считал, что ритм-энд-блюз — явление «не наше» и на русском не звучит: во-первых, неудобно, во-вторых, нарушаются стилистика и энергетика.
Своим «Хучи-кучи меном» Чиж доказал, что это не так. Причем он не только не нарушил каноны блюза, но даже сумел применить редкий приемчик: «Hoochie Coochie Man» отличался необычным размером.
— Там на две доли такта больше, — говорит Чиж. — Мне на это открыл глаза Долгов. Он сказал, что есть разные школы блюза — чикагская, нью-йоркская и так далее. И одно из отличий вот такое: пока строчка не кончилась — фиг на другой аккорд перескочишь. Логично, не логично — не е**т!.. И когда я сочинял «Хучи-кучи мен», у меня эта фишка вдруг всплыла: «Вот тебе, Долгов! Получи!» И он, когда послушал, сказал: «Сука! Класс!!»
* * *
Старые музыканты знают: если ты меняешь стиль своей музыки, будь готов к тому, что эта новая музыка начнет потихоньку менять и тебя. Блюз здесь не исключение и даже наоборот — самый яркий