- Но это же заросли ревеня, в них так просто не войдёшь - сломать нужно будет много трубчатых, ещё налитых соком, трав, да и их обломки помешают нам. Там не возляжешь, нет. Вовсе нет.
А тебя, Квотриус, я возьму прямо здесь, где мы стоим, на твёрдой земле, устланной травами ещё не до корнца высохшими, на неё же изольёшь ты своё семя. Ложись на спину. Да побыстрее ложись. Я устал терпеть вожделение к тебе.
На этом месте Снейп солгал - у него было сейчас вожделение хоть к дуплу, которое только что в ужасе покинула сова.
- Но… Хотя бы сними с пояса рапиру свою, ибо она может поранить кого-то из нас во время сои…
- Нет, я овладею тобою, как убийца, в окровавленных одеждах и с рапирой на боку. Это моя прихоть.
- Мне раздеться, Севеpус? - говорю я с ожиданием чего-то очень дурного.
Верно, это от неестественного поведения моего всегда ласкового и нежного перед соитием Северуса, коий теперь схож стал с прошедшим многие походы и битвы легионером, таким же жёстким даже в совокуплении с боевым товарищем, насколько я наслышан об их отношениях вообще. А, вообще-то, мало, весьма и весьма маловато будет. Надо было больше слушать старших наёмников, закалённых в боях мужчин.
- Нет, - говорит он отрывисто - Ложись на спину, Квотриус, да шевелись же! Мне уже больно от эрекции.
Странно, но вожделение моё после этих слов Северуса исчезло, словно и вовсе не бывало его, желания моего принять Северуса, высокорожденного брата моего, в объятия, я знаю, недостойные мои.
- Быстро ложись, кому я сказал!
- Северус, душа моя, не лучше ли попозже нам сойтись в объятиях? Когда вернётся дух естественный в душу твою, но не дух насилия, недостойного высокорожденного патриция, коим являешься ты. - молю я.
Но он валит меня на землю, задирая тунику к шее, так, что засаленный ворот врезается в горло и мешает дышать нормально, грубо трогает соски, однако я почти не возбуждаюсь, я - сам не верю, что думаю о… таком - боюсь сейчас своего возлюбленного, ибо, как мне кажется, с трудом, но верю в то, что пpоизойдёт далее. Насилие, грубое насилие надо мною. А что могу я противопоставимть высокорожденному брату и Господину моему? Отказ? Но он воспалит его на ещё большую грубовсть. Значит, лишь согласие со всем, что бы ни произошло.
- А, ну-ка, подтянулся и ноги на плечи! Скорее, не то я Повелеваю тебе, Квотриус непонятливый мой!
Я тут же, нет, не под угрозой Повелевания, но придавливаю полной тяжестью тела своего Северуса к земле, не давая ему подняться - ведь он же слабее меня и тонкокостнее. Но, видимо, анopбиг действительно придала ему неведомых доселе сил, и он поднимается и грубо, насильственно входит в меня. Внутри что-то рвётся, мне так больно, словно меня насилуют. А ведь так оно и есть - Северус, мой нежный Северус, силой берёт меня и прекращает насилие, изливаясь в мой, совершенно очевидно, что порванный анус, очень нескоро. О, демоны и ламии! Смазка у меня так и не выделилась, и он насилует меня вторично, водя рукой по коже на совершенно сухой головке, натирает её, трёт, трёт, трёт… Да когда же ужас сей прекратится?! А он рычит в экстазе:
- Давай же, Квотриус! Что же ты никак не изольёшься?! Почему пенис твой без столь любимой мною ароматной смазки?! Куда дел смазку, подлец?! Что, никак не радушься, что тебя взял сам высокорожденный патриций?! Никак не хочешь кончить - не нравится?!
У меня давно уже болит анус, а теперь заболел и пенис, ко всему прочему. Я давно уже потерял счёт времени насилия и закусил губу и, собрав все силы воедино, жду, когда эти ужас и боль прекратятся. Ведь старший брат, коего желания должен исполнять младший, так и не вышел из меня, время от времени двигаясь столь болезненными толчками - видимо, ему приятно сие.
А мне так больно… Сжальтесь, милосердные боги отца моего, ибо иных я не знаю!
Кто-нибудь! Прекратите эту муку!
- Что же ты не попросишь брата своего оставить пенис твой в покое, раз сам не можешь возбудиться от ласк моих? Или недостаточны они стали для тебя, о Квотриус мой? Ну, скажи, чего не хватает тебе?! Чем не угодил я тебе на этот раз?!
Голос моего возлюбленного, никак не решусь назвать его насильником, становится мягче, человечнее, и я осмеливаюсь ответить и сказать горькую, но правду:
- П-прошу, молю-у тебя-а, С-се-ве-ру-у-с-с, мне больно. Ужасно. Ты… Ты же ещё и порвал меня, возлюбленный мой. За что обошёлся ты со мною так преболезненно? Разве заслужил я отношение таковое?
- Я… Я порвал твой анус? Да это невозможно - ты же уже готов был с соитию, - говорит Северус как-то вдумчиво, прекратив двигаться. - Или… Неужли я ошибся?! О, ужас и стыд! Kвотриус… Милый ты мой…
В глазах его я вижу нечеловеческий ужас - он понимает, что на него нашло безумие некое, никак мною, больным сейчас, необъяснимое, невероятное, неслыханное.
- Я… Я не мо-гу боль-ше го-во-рить, по-ку-да ты не вый-дешь из ме-ня.
И Северус сжалился над ничтожным полукровкой - вышел одним уверенным и не доставляющим большей боли, нежели была, движением и стал внимательно и с прилежанием, недозволенным полукровке, осматривать анус мой, хоть и порванный, но не заслуживающий столь пристального внимания брата высокорожденного.
Как же страшно горит межиножие! Словно бы огнём магическим, не исторгающим запаха палёной человеческой кожи и плоти, прижгли.
Пенис натёрт до предела и тоже болит немилосердно. Никакой интимный орган не даёт мне покоя, хотя бы мгновенного…
Соитие днём случилось у меня в первый раз, но ведь сам я виновен в невзгодах моих - пошёл искать брата моего возлюбленного с грязной, неполуночной целью, сам распалил его, вот, что сотворил я. Так кого же мне винить в произошедшем? Только себя, неразумного, да попросту безумного, обуянного жаждой соития! И вот, чего хорошего получилось из желания моего? Пыль, прах, боль сплошная.
О, боги, брат лижет меня… там, слюною стирая следы, верно, крови, а потом умоляюще глядит на меня обычными своми мирными, но с некою, верно, заслуженною мною повинностию, глазами. Любящими - да! Любящими! - и произносит тихим, ласкающим истерзанные тело, и душу,и разум, мой так и не выключившийся во время насилия разум голосом, хотя стоило бы ему и отключиться от непереносимой боли:
- Квотриус, звезда моя, неужли я соделал сие с тобою… такое зверство, кое творят над жертвами только грубые наёмники?
А я не знаю, как ответить наиболее смиренно, не выдавая возлюбленному брату его неистовства. Ведь был он обуреваем неестественным вожделением из-за проклятой, да заберут её ламии! - травы анорбиг. И чудится мне, не помнит он ничего, ибо слишком «правильное» количество травы съел и стал невменяем, одурённый ею до состояния «много детей». И как только варварские женщины терпят таковое насилие от мужей своих, не пойму я, думаю, никогда. Столь великим и бушующим, как море штормящее, кое видел я в Марине, когда доходили мы до неё, было желание высокорожденного брата моего Северуса, доселе в любви благородного и нежного.