не спешила, спокойно стояла перед «Молодым зайцем».
«А я тебе когда-нибудь рассказывала, как он прикоснулся к Дюреру?» – спросила она.
«Да. Но я не понимаю, где…»
«Я была слишком маленькой, – продолжила она, не обращая внимания на меня, – но старики мне рассказывали эту историю тысячу раз».
Я почувствовала, что мои ладони холодеют. Люди вокруг нас превратились в статуи.
«Лейла», – сказала я.
«Армин приподнялся на цыпочки и прикоснулся к картине. Причем по-настоящему – пальцем к холсту. И тут начался настоящий цирк…»
«Лейла, – перебила я ее. – Где он?»
Прежде чем я поняла, что происходит, она подняла указательный палец и прикоснулась к стеклу, под которым не смыкал глаз Дюреров заяц. Не было никакого сигнала тревоги, но один из посетителей возмущенно крикнул: «Эй!» – отчего смотрительница вздрогнула и вскочила со стула почти счастливая, что наконец-то в ее присутствии здесь появился какой-то смысл. Лейла выглядела растерянной, она не ожидала встретить стекло. Она хотела дотронуться до красок, услышать сирену. А тут она увидела фиолетовое лицо разъяренной смотрительницы, которой кто-то из присутствующих, очевидно, объяснял, что произошло. «Мэм, я вынуждена вас попросить отойти от картины», – прошипела она по-английски, направляясь к нам. Лейла глянула на меня лишь один раз. Взгляд ее был усталым, он как будто говорил мне: «Да ладно, забудь, расскажу в другой раз», – а потом она выскочила из зала и исчезла, бегом, вниз по лестнице, хотя никто за ней не гнался. А если бы и погнался, то напрасно. Может, она и не была сильна в спорте, но бежать могла с невероятной скоростью. Никто никогда еще не бегал так, как Лейла Бегич. Я подумала, что сейчас она уже за пределами музейного комплекса. Она знала, что я не побегу за ней. Не было нужды. В конце концов, нить была разорвана.
Я осталась там, перед зайцем, я не могла шевельнуться. Человек, который крикнул «Эй!», теперь читал присутствующим лекцию о вандализме и терроре в наше время и о новых поколениях, которые не ценят сокровищ. Несчастная смотрительница, потерянно глядя по сторонам, не знала, что делать. Я наврала ей, чтобы она наконец-то успокоилась: «Я тут все время стояла, она не прикоснулась». На что та лишь закатила глаза, вытерла лоб и, качая головой, вернулась на стул.
В зале вскоре опять стало тихо, и его заполнила новая группа посетителей. Люди толкали меня, чтобы получше рассмотреть картины, ворчали себе под нос, что это некультурно, мешать другим, но я по-прежнему стояла там же, как будто мы с зайцем одни во всем музее, во всей Вене. Тело мое вдруг отяжелело. Я чувствовала боль в суставах. Я не была зла. Я не была ничем. Будь я где угодно в другом месте, то, вероятно, заплакала бы. Это для меня всегда было самым простым способом немного выиграть во времени. Но на этот раз я не смогла, Заяц мне не позволил. Я смотрела на акварель шестнадцатого века так, словно стоит мне отвести от нее взгляд, и я рассыплюсь по полу миллионом молекул. И все увидят, из чего я сделана.
Какая-то женщина возникла в поле моего бокового зрения и сказала по-английски: «Волшебно, не правда ли?»
Я кивнула. Но я понятия не имела, о чем она говорит. Мое третьеразрядное образование не одарило меня нежными сенсорами для восприятия визуального искусства. Я смотрела на акварель из-за совсем другого зайца. Который вообще не был зайцем.
«Ее выставляют, кажется, раз в десять лет, – продолжила она, – настолько она хрупкая и драгоценная». Я никак не могла определить, что у нее за акцент. Она говорила то великолепно, то совершенно неправильно.
«Где она находится в то время?» – спросила я. Собственный голос меня удивил. Он выбрался из меня старым и хриплым.
«В полной темноте, – ответила она, – пока не заживет». У нее было твердое славянское «т».
«Заживет?»
«Придет в себя после света, влажности…» – объяснила она.
Я молчала и не отрываясь смотрела на картину. Мне по-прежнему что-то мешало, что-то на картине, что-то в ней, раздражало мой мозг, но я не могла решить, что именно. А потом женщина, та, рядом, сказала: «И никто не знает, как ему это удалось. Был ли у него мертвый заяц или он сделал наброски с живого, где-нибудь в лесу, а потом закончил работу в мастерской, с препарированной моделью».
«Он не кажется мне мертвым», – ответила я.
«Абсолютно, – сказала она. – Живее быть не может».
«Но ведь невозможно, чтобы живой заяц стоял спокойно, пока его кто-то рисует».
«Об этом я и говорю», – сказала она.
«И нет леса, – пробормотала я. – Нет леса. Только пустое пространство. Нет, вообще-то, нет. Нет и пространства. Он его извлек из всего и просто… нарисовал. Нарисовал зайца».
«Ты в этом уверена?» – спросила она. Она действовала мне на нервы.
«Видите же, вокруг него ничего нет, – сказала я. – Пустой холст».
Она достала из сумки четырехугольное стеклышко и протянула его мне. Оно дрожало в ее морщинистой руке. Тут я на нее посмотрела. Лицо меня изумило. Оно было гораздо старее, чем ее звонкий голос, все в мелких морщинках вокруг бледно-голубых глаз. Седые волосы в неказистых завитках облепляли ее высокий лоб. Кого-то она мне напоминала, но я не могла вспомнить кого.
«Посмотри поближе, – сказала она мне, – посмотри ему в глаза».
Я взяла стекло из ее костлявых пальцев. Приблизилась к картине и стала смотреть через маленькую лупу. В стеклистом черном глазу светилось маленькое окно. Дюрер умышленно выдал себя. Действительно ли он держал зайца в своей мастерской? Было ли это отражением настоящего окна или оно тоже было вымышленным? А может быть, только оно и было настоящим, а заяц вокруг него лишь умело представленным воспоминанием? Может быть, это был просто вопрос техники, чтобы сделать взгляд живым? Но нет, подумала я, суть не в этом. Неважно, в каком пространстве находился некий заяц в 1502 году. Пространство было в нем, в этом зайце передо мной, навсегда. Только у нарисованных зайцев такое есть навсегда. Те, что живые, из крови и мяса, не стоят спокойно на месте.
Женщина рядом со мной меня не торопила, дала мне на него смотреть долго. У меня было чувство, что я исчезаю в этом маленьком заячьем глазу, через этот маленький заячий глаз. Ничего больше вокруг меня не существовало, только темнота и в ней – отражение крохотного окна. Через некоторое время я была уверена, что вижу там Лейлу. Она стояла за окном, с другой стороны, и что-то мне говорила. Нет, на самом деле нет. Это не была Лейла, это не была и Лела, и Лея. Это была ты. Я видела тебя в том окне. Ты что-то хотела мне сказать из середины немой акварели. Ты шевелила губами. Звуков я не слышала, но я их прочитала. Ты сказала: просто я хотела
Сноски
1
Джордже Балашевич – популярный сербский поэт-песенник. Здесь и далее – прим. ред.
2
«Хана Пехливана» – песня боснийских мусульман в жанре севдалинки – любовного городского фольклора.
3
Служанка Ханы Пехливаны из песни.
4
АВНОЮ – Антифашистское вече народного освобождения Югославии. Коллективный орган власти, в котором были представлены различные антифашистские организации. На освобожденных