кровать, которая противно заскрипела.
«И откуда вообще у тебя зажигалка? Надеюсь, ты не начала курить?»
«Нет. Просто у меня есть зажигалка. Это один из основных предметов».
«Основных предметов?»
«Да. Для выживания», – ответила она.
Я села рядом с ней и взяла с пола ее сумку. Вытряхнула содержимое на кровать. Лейла не возмущалась. Она перевернулась на живот, чтобы лучше видеть, что я делаю.
«Это и есть основные предметы? – спросила я. – Носовые платки, тампоны, губная помада… Нож. Господи, зачем тебе нож?»
«Чтобы что-нибудь открыть. Или соскоблить. Или убить».
«Четыре, пять… Шесть упаковок с презервативами. Шесть. Одной недостаточно? Планируешь перетрахаться с половиной Вены?»
Она снова повернулась на спину и закрыла глаза.
«Никогда наперед не знаешь, – сказала она. – Во всяком случае, я не планирую умереть от сифилиса».
«В наше время нельзя умереть от сифилиса».
«Это неизвестно».
Она встала и подошла к своему чемодану. Из кучи скомканной одежды вытащила черное платье и приложила к себе, смотрясь в зеркало.
«Компас. У тебя есть компас», – сказала я, рассматривая маленький металлический прибор на своей ладони. Стрелка вихляла из стороны в сторону как рука пьяницы.
«Боже, я что, в зале суда… А что, собственно, плохого в компасе?»
«Не знаю, в каком времени ты живешь. Сифилис, компас… Тебе не хватает разве что какого-нибудь железного вибратора начала двадцатого века».
«Вибратор мне не нужен, – сказала мне она из зеркала и, подняв над головой обе руки, повертела своими длинными пальцами: – У меня есть они».
«Что ты собираешься делать с этим платьем?» – спросила я.
«У нас в цену включен ужин. Я имею в виду вместе с номером».
«Неужели нам нужны платья, для того чтобы спуститься в ресторан? Ты хоть видела, что это за место?»
«О’кей, давай тогда будем жить в тренировочных костюмах, и не будем мыться, и пусть у нас ноги будут в волосах, и вернемся в пещеры, и сдохнем в своей естественности, так как тебе не нравится это место».
Часом позже я спустилась в ресторан в сером ситцевом платье. Оно у меня было единственным. Лейла стала звездой ужина в этом неприятном месте. На ней было оверсайз-платье, спадавшее с плеч и болтавшееся вокруг ее худых коленей. Платье должно было только намекать на тело, оставляя достаточное пространство для похотливых взглядов, чтобы вообразить то, что не вполне ясно очерчено. Длинная белая коса с несколькими стратегически выпущенными прядями сверкала рядом с черной синтетикой. Но ресторан был почти пуст – мы слишком поздно спустились ужинать. За столом в углу сидел какой-то старик и дрожащей ложкой доедал свой суп. Кроме него, в ресторане была еще лишь тихая семья. Мать только что закончила есть и смотрела в свою тарелку, как кто-то, кто только что потерял все, играя в покер. Отец резко отламывал хлеб и макал его в ни в чем не повинный суп. А мальчик молчал и размазывал растаявшее мороженое по стеклянной вазочке. Ссорились ли они из-за него? Мальчик-губка. Однажды что-то надавит на него – и весь яд вытечет. Может быть, брызнет на какого-то нового ребенка с растаявшим мороженым на столе.
Пухлая рука быстро вытерла наш стол. Неоновый свет отражался в фиолетовых ногтях, пока мы с Лейлой комментировали картины на стенах. Официантка улыбнулась и сказала: «Э, не будь мы землячками, я б вас не обслужила. Кухня уже закрыта. Но что-нибудь найдется, не беспокойтесь».
Прежде чем мы успели ответить, настигнутые в венском отеле собственным языком, она достала из кармана фартука маленькие ножницы и повернулась к Лейле: «А у тебе этикетка на спине висит. Так ходить нельзя».
Она не ждала разрешения: взялась за короткую нитку, которая растянулась между ее фиолетовыми ногтями и платьем Лейлы, и быстро отрезала картонную этикетку. Смяла ее и сунула в карман вместе с ножницами. Она как будто чувствовала свою ответственность за внешний вид всех наших женщин в Вене – здесь, в этой прекрасной метрополии, мы не должны позориться этикетками из Боснии.
«Ну, так-то лучше», – сказала она и ладонью расправила платье по спине Лейлы. Вздохнула с облегчением, как будто только что укротила какое-то чудовище. Потом приняла наш заказ, разом превратившись в профессиональную официантку, и тут же исчезла на кухне. Я рассмеялась.
«Что это было?» – спросила я Лейлу.
«То, что теперь я не смогу вернуть платье и получить обратно свои деньги», – ответила она.
Когда наша женщина вернулась из кухни, неся на пластмассовом подносе два больших гамбургера и миску с жареной картошкой, мы снова посерьезнели. Она пожелала нам приятного аппетита по-немецки – то ли хотела похвалиться знанием языка, то ли наказать нас за то, что мы не завели ностальгический разговор о нашей стране.
Мы не заговаривали о том, что нас ждало на следующий день. Часть меня хотела, чтобы мы как можно скорее пошли спать. Я планировала, что надену, что сделаю с волосами, чтобы чем-то напомнить Армину ту давнишнюю девочку, но при этом оставить впечатление зрелости, которую он заметит и сумеет оценить. Однако другая часть меня надеялась, что эта ночь затянется. Завтра мы будем мы трое, как и в тот день, у них во дворе, когда Армин развязал мои волосы. Сейчас мы были – мы две, в простых платьях, в ночном баре маленького венского отеля. Может быть, поэтому я и согласилась, когда Лейла после ужина предложила переместиться в бар. Я хотела, чтобы мы продлились еще немного.
«Знаешь, – сказала она мне после второго бокала вина, – ты единственный человек на этом свете, которая называет меня Лейлой». Под потолком висел хрустальный шар, бросавший разноцветные отблески на ее голое плечо. По-прежнему звучали шлягеры, совершенно не соответствующие этой темноте, стойке бара и вину.
«Шутишь?»
«Не шучу. Меня зовут Лела уже двадцать лет. Даже больше. Похоже, ты не заметила».
«Твоя мама наверняка не зовет тебя Лелой».
«Да, она зовет меня Лея. Когда я была маленькой, я не умела произносить свое имя. И говорила Лея. Лея хочет пить. Лея хочет писать… Так я и осталась для нее Лея».
«А тебе мешает, что я зову тебя Лейлой?» – спросила я.
Никогда раньше об этом не думала. Я гордилась тем, как ее называла, как будто только мне одной была доступна какая-то важная тайна ее природы, ее сущности. Сейчас я сидела у стойки в баре, пила темное пиво и понимала, что, когда ей дали новое имя, ей было всего одиннадцать лет. Я попыталась представить себе ребенка одиннадцати лет. Не получилось. Я поняла, что буква «й», которую я упорно добавляла к ее имени, на самом деле служила тому, что я чувствовала себя какой-то особой, другой. И моментально осознала собственную суетность.
«Да называй как хочешь», – сказала она и приподняла бокал.
«Не могу звать тебя Лелой, мне это как-то странно».
«Пока ты решаешь, и Лела, и Лейла сходят пописать», – ответила она и подмигнула мне. Направилась к туалету у другой стены бара, сопровождаемая заинтересованными взглядами деловых людей и грустных парочек за ближайшими столами. Туалет был занят, она прислонилась к стене рядом с входом и помахала мне рукой.
Из большого динамика над холодильником послышались первые такты какой-то песни. Я узнала мелодию, она мне всегда очень нравилась. Когда отцвел родной вишневый сад, цветы роняя на плетень. Откуда этот диск здесь, в Вене? Но тут знакомая песня, причинив мне боль, вывихнулась в моих ушах: я слышала другие слова