этом ниже.
Пожалуй, лучше всех — можно в его стиле сказать «крылатей» — отозвался о ней Игорь Северянин, назвавший актрису «лазурной художницей»:
Ее раздольный голос так стихиен, Крылат, правдив и солнечно-звенящ Он убедителен, он настоящ, Насыщен Русью весь — он ороссиен.
(Из «Сонета Ольге Гзо», 1921 год)
И вот последняя героиня — последняя из первых по моему нехитрому счету. Не помню, кто сказал: «ВЕРА ХОЛОДНАЯ — CИМВОЛ ВЕЛИКОЙ СТРАСТИ». Помпезно? Но зато точно.
Если некто остановит меня и спросит (как обычно, то бишь наивно) — в чем специфика киноактерского дарования, в чем его отличие от cценического, театрального? — я не возьмусь, пожалуй, безоговорочно обозначить эти два явления как абсолютно разные. Но они очень разные. Часто случается, что они равноправно (равноэффектно) бытуют в одной и той же игровой сущности. И тогда отличить киноактерство от театральности будет непросто, но они, безусловно, разнятся, и мы явственно ощущаем это.
Что и говорить: есть много бесспорных кинокумиров, эффектно и вызывающе фотогеничных и, более того, способных умело, незабываемо впечатлять публику. Способных лишь одним своим появлением на экране волновать и восхищать зал. При этом почти не имея какого-то арсенала навыков, мастерства игры — лишь природные данные и личное обаяние. (Примерно таким, по-своему вульгарно-выразительным актером был, например, Витольд Полонский — позер, любивший дразнить партнерш — пользуясь немотой экрана — неприличными словами.)
Вера Холодная была тому самым сильным и разительным примером — начиная с ее имени и фамилии (данной по мужу, но будто специально придуманной вместо обыденно-простецкой «Левченко»). Здесь не место для ее биографии — приведу только ряд общеизвестных фактов. Родилась в 1893 году в Полтаве, дочь учителя словесности, выпускница балетного училища при Большом театре. Вышла замуж за преуспевающего юриста, родила дочь. В 1914-м, будто бы по совету Александра Вертинского, начала сниматься в кино, у Тимана и Рейнгардта (эпизод в фильме «Анна Каренина»). Быстро обрела популярность, снималась у Ханжонкова, потом у Харитонова. Оказавшись после революции в Одессе, умерла в феврале 1919-го от печально известной «испанки».
Знаменательный штрих ее биографии — она нигде и никогда не училась актерскому делу. Понятна слабость Станиславского, предлагавшего ей подучиться и сыграть то ли Ларису в «Бесприданнице», то ли Катерину в «Грозе». Это был утопический совет — подучиться! Конечно же, это было ни ей, ни Станиславскому не под силу. По крайней мере возможность учения была тут крайне сомнительной.
Конечно, Леонидов, Качалов, Мамонт Дальский, Михаил Чехов, Рощина-Инсарова, Пашенная и другие уникальные классики театральных подмостков умели сразу, с ходу зарядить экран неким магическим откровением, некой ослепительной одномерностью своей роли. Но публика кинозала была изначально проще, стихийнее, простодушнее, чем публика театральной сцены. Такое уникальное восприятие, такая гипнотическая податливость, как правило, оставались в кинозрительской массе надолго.
Да, публика немого экрана заведомо была восторженнее, благодарнее, вольно и невольно отзывчивее и на смех, и на слезы. Это были в основном простые люди — артельщики, нижние чины, прислуга, половые, купцы, солдаты, пожарные, горничные, рабочие, судомойки, дворники, гимназисты и гимназистки, уличные музыканты и т. п. Те, кто не часто заглядывал в театр (если вообще заглядывал). Простота этих зрителей была тем не менее обидчивой и нетерпеливой — упаси бог не потрафить им! Именно она, эта разбитная, слезливая, обидчивая и благодарная публика единовластно признала именно Веру Холодную своим великим (без всяких кавычек) и неизменным достоянием, своим идеалом.
Впрочем, была и другая публика — окультуренная, умная и образованная, все ведающая и все знающая — и притом не оторванная от понимания, «что такое хорошо и что такое плохо». Эта самая публика не однажды разделяла мнение толпы — о Пушкине, об Анне Павловой, о Шаляпине, о Мочалове, о Ермоловой, о Горьком и т. д. — наугад, стихийно.
Немало удивила меня своей здравой рецензией Ксения Мар — она была поэтесса и часто печатала свои стихи в «Кино-газете» (стихи средние, лишь изредка неплохие). Здесь, в этой газете она была рецензентом фильма с Верой Холодной «Сказка любви дорогой». Она похвалила Холодную, но была строга: «Она дает на экране типы, но не образы; показывает настроения, но не выявляет глубины переживаний; воплощает замыслы собой, но не может перевоплощаться…» И все же не удержалась от громкой хвалы: «Образ женщины, которая нужна для насыщения прихотей тщеславия и чувственности, но которая в то же время таит в своей душе неисхожную грусть и жажду подлинной прекрасной „сказки любви дорогой“, намечен В. В. Холодной интересно и широко».
Множество разумных и красивых строк посвятили известные люди ей, королеве экрана. Но мне больше всего нравится то, что написал в ее посвящение Юрий Олеша: едва ли не самый чуткий, самый трепетный восприниматель экранного таинства. Вот эти строки, названные им «Поэт и Королева»:
«Я не знаю, кем она была прежде. Говорят, актрисой маленького театрика — опереточной, что ли.
Небольшого роста, тонкая, смуглая, с большими, серыми, слегка оттененными и немного печальными глазами и капризным ртом.
Маленькая, никому не известная актриса.
И случилось, что ее узнали во всех уголках России.
Вера Холодная — королева призрачного и великолепного трона. „Королева экрана“.
Я не знаю, кто она: нежно ли ее сердце, проста ли душа. Но я знаю, что чуткий и нервный поэт Вертинский посвящал ей свои песенки — этот прелестный бред, эти кажущиеся неглубокими и овеянные неизъяснимым очарованием „арриэтки Пьеро“.
Он тоскует о ней:
„Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?..“
Она грезится ему таинственной, загадочно-пленительной женщиной, ищущей неизведанных наслаждений то в притонах Сан-Франциско, то в ласках экзотического малайца… Может быть, она такая. Не знаю.
Но когда я ее вижу на экране, я вспоминаю эти грустные песенки, и моментами кажется, что не только наркотики вызвали в воображении больного, издерганного, похожего на Пьеро поэта его порою трогательные, порою жуткие образы.
Может быть, этот изящный, надменный рот королевы сказал влюбленному поэту слова, печальные и последние, как осенние листья.
Это нежно и хорошо: милый, бледный, „кокаином распятый“ поэт и очаровательная капризная королева.
Неведомо откуда пришедшие, кем-то