Читать интересную книгу Время гарпий - Ирина Дедюхова

Накануне они разговаривали с Анной по скайпу. Поэтому Анна видела, как с «мадам Огурцовой» прощался весь Русский Интернет.

Проникнувшись трагизмом ситуации, Каллиопа заявила ей, что раз Наташка не оставила ей не единого шанса, так она — «тоже не Зоя Космодемьянская». Потом добавила, что «не война же, чтоб добровольно ложиться в психушку по приговору прокурорской подстилки», добавив, что не может губить жизнь дочери наличием материинвалидки.

Не выключая скайп, она вызвала скорую помощь, предварительно сказав в пространство: «Приготовиться, мать вашу! Чтоб было мне давление двести!»

Анна видела, как возле нее вертелись две приятные докторши, ставили горячий укол и уговаривали следить за своим здоровьем. Когда они уехали, Каллиопа попросила дочь налить ей бокал мартини с оливкой, сказав, что на сегодня шухер отменяется, а вот назавтра он ждет Наташку и следователя.

У Анны дрожали руки, она тоже налила себе стопку горилки и осушила ее перед скайпом, с трудом вспоминая остроумное замечание Эдуарда Гиббона, написавшего фундаментальный труд «История упадка и разрушения Римской империи»: «Многие народы (а вообще это — все человечество), никогда не пребывавшие под властью Римской империи и не зависевшие от нее, — далее на всем историческом и закономерном пути будут повиноваться её законам из чувства самосохранения». У нее самой чуть не подпрыгнула давление за двести, когда она поняла, что Каллиопа была на волосок от гибели.

На следующий день брат рассказал, как билась в истерике Наташка, узнав, что «мадам Огурцова» ей выкрутила фигу с маком. Она подбивала судью решить все в отсутствие «психически больной женщины», предлагая доставить ее с ОМОНом. От ее предложений вежливо уклонились, делая вид, будто не догадываются о степени ее личной заинтересованности в госпитализации Каллиопы.

Конечно, по этому поводу состоялось еще два суда после выхода Каллиопы с больничного, поскольку прокуратура подала в суд сразу после первого решения, не дожидаясь его вступления в законную силу. Но оба раза судьи отказывали прокуратуре, особо не вдаваясь в причины отказа, советуя решать «проблемы со следствием методами, указанными в УПК».

Ставить в вину Каллиопе было нечего. Она рассказала, что следовали просто распечатывали содержимое блога вместе с комментариями, набивая тоннами бумаги «дело». Все публикации по времени относились к периоду после возбуждения уголовного дела, страницы сохранялись в текстовом редакторе, дававшем возможность подправить текст статьи и комментарии. О выемке никто не предупреждал… но в результате возникло «дело», при ознакомлении с которым возникал вопрос о вменяемости самих правоохранителей. «Ознакомление с делом» свелось для Каллиопы в фотографировании всех восьми томов, после чего она выкладывала сканы «материалов дела» на специально заведенный сайт с запароленным доступом для «своих».

Среди этих материалов все увидели протоколы допросов посетителей блога из разных городов, где они отвечали, что никаких «экстремистских» слов в блоге не видели, а письма по общественно-значимым вопросам подписывали исключительно из любви к родному Отечеству. Был запрос в украинские правоохранительные органы и по самой Анне. На этот запрос с «ридной неньки», особо не заморачиваясь, ответили, что по указанному адресу такой особы не проживает, сведений о ее противоправной деятельности нет, а потому устраивать засады и отлавливать бабу, которая что-то читает в Интернете, считают «для себе» нецелесообразным и в чем-то унизительным.

Анна внимательно следила за всеми публикациями «материалов дела», жестко выделив, что неприятный пользователь «Седой» проявился до конца и для всех, кроме нее, пожалуй, самым неожиданным образом. Она нисколько не заблуждалась по поводу этого невзрачного старикашки, представлявшегося ей с характерной незапоминающейся внешностью. Он мог бы легко слиться с любой обстановкой, оставаясь полностью незамеченным, выглядя дико и сразу бросаясь в глаза своей неуместностью лишь в блоге «Огурцова на линии».

Блог будто выворачивал его наизнанку! Он будто не мог прийти в себя от мысли, что вряд ли суд примет решение расстрелять Каллиопу. В ее случае, что бы не решил этот суд, спасением уже было просто до него дойти на своих ногах, а не в инвалидном кресле. В одной статье, включенной в материалы дела, Каллиопа рассуждала о стихотворении Осипа Мандельштама, после которого он подвергся преследования и погиб. Он писал о чем-то схожих впечатлениях и мыслях, на которых постоянно ловила себя и сама Анна. Много лет она, как этот Мандельштам жила, «под собою не чуя страны», размышляя, почему сравнительно небольшая прослойка людей решила раз и навсегда лишить их Родины?

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кавказского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей,Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачет и тычет.Как подковы, кует за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глазЧто ни казнь у него — то малинаИ широкая грудь осетина.

Осип Мандельштам

Каллиопа с присущим ей ехидством отмечала, что у следователя «совершенно случайно» оказался и первый вариант стихотворения, где в третьей и четвертой строках значилось:

«Только слышно кремлевского горца,Душегуба и мужикоборца».

Ей самой не хотелось накануне судилища вещать гробовым голосом с псевдо патриотическим прононсом, разоблачая всяких «тонкошеих», поэтому она предложила общему вниманию свой вариант «программного заявления»:

Собиралась я с утра на казнь,Губы подводила я «Шанелью».Слов моих застенчивая вязьПринакрылась драною шинелью.

Анна знала, что, готовясь к суду, Каллиопа купила себе помаду «Шанель» и духи «Коко мадемуазель». С большим подъемом вновь обретенной истины она прочла главный вывод, сделанный Каллиопой из всего этого уголовного антуража, в котором очутилась не по своей воле: «Россия перестает быть сверхдержавой, когда перестает гарантировать своим гражданам — элементарные конституционные нормы.» Больше всего Анне понравились ее рассуждения о русском языке, который следовали пытались превратить в оружие, направленное против самой Каллиопы.

Мне русский язык достался — полудохлым, извращенным и стерилизованным. Им слишком много лгали, прикрывая самые чудовищные преступления. А сейчас уже такого о нем не скажешь, верно? Он сдает с потрохами каждого, и каждое его слово больше не является мертвой ширмой, загораживающей скелеты в чужом шкафу. Это теперь — мой язык, он прошел во мне второе рождение. Не знаю, хорошо ли это, но знаю точно, что без меня бы он уже умер.

С сожалением могу лишь констатировать, что больше это не язык, описываемый у Ожегова, а уж тем более — у Даля. Слишком много он впитал за последние годы крови и предательства, лжи.

Но он жив. И здесь ведь… совершенно иные слова приобретают сакральное значение. Многие слова, напротив, обесцениваются. Ну, к примеру, слово «правда». После одноименной газеты — оно не значит ровным счетом ничего. Это обычный оборот речи.

Некоторых слов начинаешь чураться, избегать их употребления по разным причинам.

Это означает, что наш язык — живой, развивающийся, ищущий проходы, сжигающий мосты.

А вспомните, ведь еще недавно было чувство о его ненужности, о превалировании английского. Ну, а теперь, согласитесь, само это чувство никчемности родной речи — забыто начисто. Правда, для этого понадобилось проработать, напрягая все силы.

Но вспомните, еще недавно об этом говорить не хотели, стоял блок в сознании. Ведь я помню, с каким скрипом шли тексты на эту тему.

Я обожаю эту веселую псину — наш Великий и Могучий. В жизни приходилось много выхаживать собак, поэтому вся последующая работа с издыхающим, переполненным отравой лжи русским языком — напоминает мне именно такие острые моменты, когда просто пытаешься спасти, отодвигая от себя мысли о результате всех усилий.

Сейчас можно сказать, что результат превзошел все ожидания. Но, повторю, это больше не язык Лескова и Булгакова. Он уже отразил наш опыт, наш внутренний излом, наши мысли о жизни… и наши нравственные поиски ее смысла.