Делламэн говорил недолго. Он отрицал, что брал взятки или когда-либо закрывал глаза на какую-либо контрабандную торговлю. Что касается провоза оружия, то, по его словам, он был полностью осведомлен об этом; провоз был связан с таким щекотливым и секретным политическим обстоятельством, что его нельзя было доверить даже бумаге. Он был искренне поражен, узнав, что Серебряный гуру — англичанин, но рад это слышать, поскольку гуру играет важную роль в его переговорах, и он, Делламэн, отныне может быть уверен, что его доверие не будет обмануто…
В конце концов он перешел в наступление. Он перевел взгляд с Родни на Кэролайн, не обращая внимания на Пекхэма, и сказал тяжело и властно:
— Вы двое, подстрекаемые полковником Булстродом, вели себя как злобные озорники, играющие с огнем. Ваше неумелое и бестолковое вмешательство могло нанести урон нашему положению в Индии. Ни более, ни менее. Я сделал все, что в моих силах, чтобы остановить вас, только что не объяснил вам то, что вам знать не положено. Вы, сэр, — тут он взглянул на Родни, — человек военный, поэтому вина лежит не столько на вас, сколько на вашем командире. Но совершенно очевидно, что свойственная вам неуравновешенность способствовала той готовности, с которой вы последовали его замыслу. Но вы, мисс Лэнгфорд — именно вы являетесь зачинщицей всей этой нелепицы! Я пытался вас удержать. Я неоднократно делал намеки вашей кузине, леди Изабель, в расчете, что они достигнут ваших ушей. Я взывал к вере, честности и здравому смыслу, которыми, как я полагал, вы наделены — но тщетно! Вы приберегаете свою веру для индийских раджей и продолжаете упорствовать в заблуждениях. Полковник Булстрод, ваше поведение оставляет у меня впечатление, что вы полностью утратили чувство меры, необходимое при вашем высоком звании. Тем не менее, — уверенность полностью вернулась к нему, поскольку все молчали и никто ничего не возражал, — давайте предадим все забвению и вернемся каждый к своим обязанностям. Я не желаю, чтобы последние полгода, которые я проведу на службе Компании, были омрачены дурными чувствами и взаимными упреками по поводу этого несчастного недоразумения.
— Вы уходите в отставку? Я об этом не знала.
— Могу только повторить, мисс Лэнгфорд — вам известно далеко не все. Да, я уезжаю. Я частным образом установил связи с некоторыми деятелями парламента и намерен на родине целиком посвятить себя политике.
Голос его почти не изменился, но последняя фраза прозвучала неприкрытой мольбой: «Я почти что выбрался из этого лабиринта — будьте же милосердны».
Булстрод, который сидел с закрытыми глазами все время, пока комиссар произносил свой выговор, шлепнул на стол пачку бумаги.
— Мой официальный рапорт в двух экземплярах. Подтвердите подписью вручение и верните мне один экземпляр, комиссар.
Делламэн схватил перо и сердито расписался. Булстрод глянул вниз:
— Время и число, комиссар, будьте любезны.
Когда они были проставлены, он вручил заверенную копию Пекхэму, и с прощальным кивком выкатился из комнаты. Остальные вышли следом. Комиссар Бховани съежился в кресле, уставившись на белые листы бумаги, разбросанные по столу.
Булстрод и Пекхэм направились в гарнизонный штаб; Родни и Кэролайн медленно шли сквозь ряды казарм на север. Солдаты разбрызгивали воду из мехов, чтобы прибить дорожную пыль, и воздух был чистым и свежим.
Кэролайн сказала:
— Мы опускаемся все глубже, слой за слоем, и каждый следующий слой хуже предыдущего. Хотел бы я поверить, поверить по-настоящему, что мы добрались до самого нижнего слоя, но я не могу. А вы?
Он знал, что не может. Там, в глубине, клубились чувства и подозрения, для которых не было названия. Он знал только, что при одной мысли о них испытывает неловкость и стыд.
Он промолчал. Девушка продолжала бесстрастным печальным голосом:
— Я слышала, что у генерал-губернатора в Калькутте дворец в георгианском стиле, а его гостиная вся белая с золотом. Я так и вижу, как он, бедняга, сидит за столом, смотрит через окно в сад и ломает голову над тем, что случится, если в Кишанпуре произойдет восстание. Но долго заниматься этим он не может: ему и без того хватает, над чем ломать голову. Он, конечно, знает, что есть такой комиссар Делламэн, но вряд ли он знает его.
Родни кивнул. Генерал-губернатор ничего не знал о характере Чарльза Делламэна, который состоял у него на службе — ни о его способностях, ни о его скрытых амбициях, ни о его продажности.
— А потом — интриги рани, интриги девана, интриги Серебряного гуру. Мистер Делламэн поставил ногу в водоворот и его затянуло. А под этим — еще чьи-то интриги, и опять взятки и подкуп.
А под этим — что? Так глубоко она не спускалась; она не знала, что там, на самой глубине, зло невозможно отличить от добра. Пытаясь сделать это, ты сталкиваешься с восьмируким идолом и тебя внезапно охватывают его желания, так что ты подчиняешься его правилам и разделяешь его веру. Горбатый белый бык лижет что-то шершавым языком; ночь пахнет женщинами и высохшей мочой; вдоль фриза, изображающего бесконечно сплетающиеся тела, плывет дым; и люди горстями кидают красный и голубой порошок в человека в пестрой одежде, с соколом и кинжалом. Где здесь истина?
— Для нас, англичан, не может быть двух мерок — только одна. Мы должны держаться своей мерки или уходить отсюда. Мы не должны, как мы это делаем сейчас, сохранять касту неприкасаемых и запрещать самосожжение вдов, уничтожать произвол в одном княжестве и поддерживать его в другом. Наша правая рука не может быть восточной, а левая — западной. Индия вовсе не грешна — просто она живет на свой лад. Раз уж мы правим, мы должны править как индусы, или сделать индусов англичанами. Но мы не делаем ни того, ни другого. Мы все ведем себя, как мистер Делламэн. Мы поставили ногу в водоворот. Временами я верю, что нас затянет и мы все утонем. Бог накажет нас за непоследовательность. Как Он накажет меня.
Она резко свернула к бунгало Хаттон-Даннов, и Родни пошел дальше один. Сегодня на ней было бледно-голубое платье и широкополая шляпа. У нее были слишком тонкие запястья и слишком хрупкие плечи, чтобы выдержать груз таких забот. Теперь, когда он приглядывался к ней чаще, его удивляло, как он мог не заметить красоты ее лица — может быть, потому, что оно было полно силы и серьезности, особенно глаза. Ей не следовало терять этой серьезности — уж ему-то было хорошо известно, какой пустой становится душа, начисто ее лишенная — но ей следовало бы научиться хотя бы иногда расставаться с ней и смеяться. Она не имела никакого права, в свои-то годы, полностью отбросить чувство юмора и полностью посвятить себя непреклонному служению Господу. Разве Бог, кроме всего прочего, не создал смех? Но она была гораздо добрее, чем хотела казаться, и ему захотелось ей помочь.