— Рани предложила мне командовать своей армией. Ей известно о вашем заговоре. Почему она не обратилась к какому-нибудь другому англичанину?
— Может, ей что-то и известно, но она ничего не может сделать. Было время, когда ее устроил бы любой англичанин. Сейчас она все еще надеется, что вы передумаете — по причинам, которые, надо думать, вам понятны.
Родни еще раз прошелся по комнате и наконец принял решение.
— Ладно. Я расскажу ей все, что знаю. Если она пожелает, я со своим отрядом доставлю ее в английские владения, где она будет в безопасности. Мне все равно, что она натворила. Я не позволю этому кровожадному крысенышу Девану убить ее! Само собой, я обо всем доложу командиру, который меня послал. И если вы нам понадобитесь, мы разыщем вас, куда бы вы ни скрылись.
Уже четверть часа его неясно беспокоило еще что-то, что-то важное, касающееся его лично. Теперь он понял. Любой индийский правитель знал, что своим нынешним подчиненным положением он обязан дисциплине и профессиональному мастерству туземных армий Компании, потому что без туземных солдат у английского копья не было бы древка. Вполне вероятно, что и те, кто хочет свергнуть правителя, готовы будут заплатить высокую цену людям с такими навыками.
— Эти туземные офицеры и сипаи… Ваши люди не уговаривали их дезертировать, чтобы помочь при перевороте? Не заманивали возможностью пограбить, высоким жалованьем и тому подобным?
— Нет, сэр. Они здесь в поисках плотской любви и спасения души, как я вам и говорил. Они никогда не дезертируют. Вы и сами знаете.
Это было верно. Ему почти не доводилось слышать, чтобы сипаи дезертировали ради службы в княжествах, хотя те, кто уходил в отставку по возрасту или был изгнан по другим причинам, всегда могли найти раджу, жаждущего их нанять.
Взгляд Серебряного гуру снова устремился в никуда. Говорить было больше не о чем. Родни надо было разыскать Рани, предупредить ее и снова переплыть реку. Он сказал:
— Я ухожу и… может быть, привести вам в Бховани врача, чтобы он посмотрел вас?
Он знал, что никакой врач ничего не сможет сделать; гуру не ответил. Родни беспомощно смотрел на покрытую шрамами спину.[81] Наконец он вышел на пустырь. В куче отбросов рылась собака, под низкой стеной, завернувшись в покрывало, спал какой-то человек. Переулки были пустынны и тихи, и только с базарной площади доносился отдаленный шум. Лунный свет окрасил стены домов блеклой голубизной; огни фейерверков, вспыхивая в небе, отбрасывали на крыши и карнизы красные отблески. Засовы дверей и ставни окон были забрызганы красными и голубыми пятнами.
Он быстро шел по пыльной дороге, держась под самыми стенами, часто оглядываясь и замирая перед каждым перекрестком. Никакой нужды в такой осторожности не было, но он был на пределе и охотно перешел бы на бег. Было уже почти три утра; он пытался придумать, какими словами все объяснить Шумитре. На окраине города он остановился на углу, и стал прикидывать, не повернуть ли направо, к крепости.
Из-за угла возникла белая тень и налетела прямо на него. Он резко схватил ее: и мускулы, и нервы были в крайнем напряжении. Тень охнула и он понял, что это женщина, с головы до пят закутанная в бурку. Она рванулась вперед и свирепо прошептала:
— Пусти, пьяная свинья!
И властный голос, и сверкание черных глаз за грубой сеткой были ему знакомы. В тот же самый миг она узнала его. Он ослабил хватку, и за плечо подтащил ее к дверному проему.
Она мягко произнесла:
— Итак?
— Что ты здесь делаешь, Шумитра?
Одно мгновение она молча смотрела на него. Он почувствовал, что ее плечи напряглись. Она указала на красные брызги на его одежде:
— Похоже, мы с тобой здесь по одному делу.
— Что ты имеешь в виду?
— Холи, болван!
Она вся трепетала под его рукой, но голос постепенно окреп и в нем звучала только дрожь ярости.
— Ты что, совсем младенец? Тебе еще и объяснять надо? Если тебе нужна черномазая девка, то, может, я сгожусь? Если я для тебя недостаточно искусна, и ты предпочитаешь уличных блядей, то почему не переоделся, как это сделала я?
Он рывком вытащил пистолет и почувствовал, что его сейчас вырвет. Эта нежная плоть покорялась ему — и любому позору этой ночи. Это тело, благоухавшее жасмином и сандаловым деревом, по своей воле проникло в темные палаты храма. Под буркой на ней была одежда танцовщицы, одежда потомственной шлюхи, и в темноте никто не мог видеть ее лица.
Он зарычал и ткнул пистолет ей в живот. Ее черные глаза заволокло слезами, пока его палец дрожал на курке.
Он заскрипел зубами:
— Сегодня ночью… не занимайся своими мерзостями. Твой деван вместе с Серебряным гуру собираются убить тебя. У них есть тайный склад оружия и, похоже, они подкупили солдат. Возвращайся в крепость, забирай сына и скройся в английских владениях так быстро, как только сможешь. Ну вот, я выполнил свой долг. Ты для меня многое значила — такая храбрость и сияние. Я думал, что поступил с тобой как свинья, но ты… Ты, кровожадная сука!
Он отступил на шаг. Оценивая расстояние, он увидел, что из ее глаз струятся слезы, и услышал стон. Он изо всей силы ударил ее открытой ладонью по лицу. Она упала в канаву и осталась лежать, раскинув руки и беспомощно рыдая. Он стащил с пальца рубин и швырнул в нее.
Он повернулся и побежал, стуча сапогами по дороге. Его обступали видения: она лежит на подушках и благоухает мускусом; она скорчилась в темной комнате храма, и гуляки, сунув деньги жрецу, входят в комнату и шарят по ее телу. Двадцать раз с этой поры и до восхода: ищущие руки, потная возня; земледельцы, мертвецки пьяные и провонявшие пашней, придворные, больные сифилисом, крепкие носильщики, толстые купцы, сипаи. Она извивалась, лежа в темноте.
Он задыхался от бега и от усилий отогнать видения и все позабыть. Пусть эти твари хоть утонут в отбросах, в которых они барахтаются: в заговорах и встречных заговорах, изменах, предательствах, грехах, сводничестве, убийствах, наркотиках, садизме. Кончится тем, что одной половине станут выпускать кишки, а вторая будет следить за этим в зверском чувственном экстазе. А потом они начнут сначала.
Там, где проулок выходил в поля, он наткнулся на толстяка в белой одежде. Его он тоже раньше видел — тот самый калькуттский купец, который побывал в Бховани утром в понедельник по пути на восток, торопясь в храм, к женщинам и Шумитре. Родни метнулся прочь и побежал дальше, заметив внезапно застывшее лицо толстяка. Ну да, он же все еще сжимал в руке пистолет. Он засунул его назад в кобуру.
Пусть себе барахтаются… Красные брызги будут до конца дней гореть на его коже. Он хотел только одного — вернуться домой, сжечь одежду и снова стать англичанином, счастливым и незрячим.