а не идейное течение. ‹…›
И когда снова “Россия вспрянет ото сна”, – пусть придут новые поэты-граждане, чтобы так же страдать и умирать за нее. Пусть народится новая “тенденциозная” критика, добрый, старый и честный друг. Она простит выбитому из колеи читателю его минутное увлечение, его флирт с декадентской модой, а тенденциозные поэты снова подымут свой голос, призывая на бой. ‹…›
Что же до поэтов-жрецов – быть может, настанет пора им быть услышанными и нужными, быть может – нет. Во всяком случае, они не для интеллигенции и интеллигенция не для них. Если когда-нибудь они и будут услышаны, то не интеллигенцией, а какою-то новой, ныне еще не существующей, аудиторией, которая создастся лишь тогда, когда историческая роль русской интеллигенции будет окончена, когда ее долгая и мученическая борьба завершится победой[275].
Другими словами, возвышенная правда поэтов-жрецов – не от мира сего, и символисты сами спровоцировали деградацию, опошление своих идеалов, воспользовавшись минутной слабостью интеллигенции, ее разочарованием в своих позитивистских, “писаревских”, революционно-демократических идеалах и понеся свое искусство “в массы”. Позднее Ходасевич был несправедливо резок к этой своей речи, назвав ее “претенциозным и тупым набором слов”. Но она многое говорит о настроениях поэта в начале 1910-х. Тому символизму, из которого некогда вышел, он мог хранить верность – но не символизму, низведенному (или низведшему себя) до “декадентской моды”.
Что же до его конкретных отзывов о мэтрах символизма, относящихся к 1910-м годам, то они противоречивы и часто двусмысленны.
7 мая 1913 года Ходасевич принял участие в чествовании Бальмонта, вернувшегося в Россию после восьмилетней эмиграции (выехав заграницу в конце 1905 года, он вынужден был оставаться вне России после публикации сборника революционных стихов, столь же кровожадных, сколь и беспомощных, – лишь амнистия 1913 года открыла ему путь на родину). Владислав Фелицианович приветствовал “любимого поэта читающей России” прочувствованной речью в Литературно-художественном кружке, Анна Ивановна тоже приветствовала – “от лица всех женщин, и произвела фурор – поцелуем”. Вслед затем Ходасевич в письме Борису Садовскому от 25 мая язвительно описал эту церемонию: мэтр “не поумнел”, стихи читал “просто ужасные”, “поклонники кисли, я зевал во всю глотку”[276].
В статье “Русская поэзия” несколько месяцев спустя о Бальмонте написано так:
В литературных кругах Москвы слова о “вечной юности” Бальмонта давно сделались общим местом. Но с каждой новой книгой его приходится с огорчением убеждаться, что слова эти верны только до тех пор, пока имеется в виду действительно неиссякаемая способность поэта писать, писать и писать. ‹…› Там, где Бальмонт повторяет самого себя, встречаем стихи очень хорошие, но как будто уже известные. ‹…› Но там, где он хочет быть новым, чувство меры ему изменяет, изобилие “поэтических” слов ведет к угнетающим прозаизмам[277].
И все же скептически оценивая новые стихи стареющего символиста, Ходасевич не может не признать: “Бальмонт стал частью не только моей биографии, но и вашей, читатель, даже если вы думаете, что поэзия не играет в вашей жизни большой роли”[278]. Как не мог Ходасевич отречься от детской любви к Круглову – так оставался он верен воспоминаниям о юношеской влюбленности в лирику Бальмонта. Но это были лишь воспоминания о влюбленности, не больше.
Духовный вождь петербургских символистов Вячеслав Иванов в 1913 году, после скандального брака со своей падчерицей Верой Шварсалон, решил переехать из Петербурга в Москву. В своем обзоре Ходасевич говорит о двух его книгах. Двухтомный сборник “Cor ardens” (1911–1912) – итог блестящего и противоречивого десятилетия, большую часть которого Иванов был в центре литературной жизни, удостаивается (в “Русской поэзии”) таких слов:
Богатство эрудиции позволило ему сделать свою книгу собранием поэтических ценностей, как денежное богатство венецианцев дало им возможность превратить свой собор в сокровищницу, накоплявшуюся столетиями. Готические и арабские колонны, мозаики X и последующих веков, обломки античных рельефов, бронзовые кони императорского Рима и создания Сансовино – вся эта гора золота, бронзы и мрамора составляет то, что зовется собором св. Марка. ‹…›
В San Marco заключена художественная история веков, которые были старше его. Но историю веков последующих он не изменил ни на йоту. Стиля, который мог бы назваться его именем, не существует и не могло существовать. Продолжателей у него не было.
Точно так же, как и San Marco, творчество Вячеслава Иванова неизбежно войдет в историю, но если и вызовет наивные подражания, то не будет иметь продолжателей[279].
Похвала ли это? Если да, то очень холодная. Удивительно, что Ходасевич не увидел черты, проходящей между “Cor ardens” и следующей книгой Иванова “Нежная тайна”, согретой личным чувством и резко отличающейся от стихов 1900-х годов интонационным строем: искренняя мужественная нежность вместо во многом искусственного экстаза. “Вячеслав Великолепный” никогда не был близким ему поэтом, хотя сам Ходасевича ценил высоко и отношения у них сложились добрые; позднее, в 1920-е годы, их общение продолжалось в Италии.
Ближе Ходасевичу, казалось бы, Федор Сологуб, которому он позднее посвятил прочувствованный очерк в “Некрополе”. Но в 1913 году наряду с доброжелательным и почтительным отзывом об очередной поэтической книге Сологуба “Очарования земли” появляется и злая рецензия на сологубовскую пьесу “Заложники жизни”, в которой Ходасевич уподобляет заслуженного писателя Ардалиону Передонову, отвратительному герою его самого знаменитого романа “Мелкий бес”.
Существенно больше внимания уделяет Ходасевич в 1910-е годы поэту, с которым его связывали уже десять лет странной дружбы-вражды. Речь, конечно же, о Брюсове. В 1912–1916 годы Ходасевич посвящает его книгам четыре отдельные заметки и большие фрагменты в литературных обзорах. Он пишет (в “Голосе Москвы” за 18 мая 1913 года) о книге рассказов Брюсова “Ночи и дни”, замечая, что “насыщенность его прозы на каждом шагу обличает в авторе стихотворца”[280]; рецензирует его новые книги “Зеркало теней” (1912) и “Семь цветов радуги” (1916); он пишет статью про “Juvenilia” – подборку юношеских стихотворений Брюсова, открывавшую первый том собрания его сочинений. Некоторые из этих стихотворений стали фактом биографии целого поколения, как и поэзия Бальмонта. Для Ходасевича эти юношеские опыты будущего “верховного мага” были дороже его зрелых стихов; почему – об этом подробно и откровенно сказано в “Некрополе”.
Ходасевич в итоге написал о Брюсове жестче, чем о ком бы то ни было, и жестче, чем кто бы то ни было из близко знавших Валерия Яковлевича людей (враги – такие, как Бунин, – не в счет). Но в 1910-е годы он часто оказывается защитником старшего поэта. Статью про “Juvenilia” он отдает в “Софию”[281] – журнал, редактируемый Муратовым и Грифцовым (оба