Время шло, площадь опустела. Ефросинья осталась одна.
Значит, Никита или не нашел жену, или даже не стал искать ее – сразу бросился домой, чтобы встретиться со Стефкой. «Господи… что он там сделает с ней?!» – с ужасом подумала было Ефросинья, но тотчас вспомнила, что Стефка уже далеко, никакой угрозы для нее нет, а если кому надо бояться Никиты, то лишь ей самой. Стефки Никита не нашел и, быть может, понял, что желанная птичка от него улетела.
Хоть бы не заподозрил, что она улетела вместе с Егором! Хоть бы удалось убедить его, что Стефка однажды просто-напросто исчезла, своей волею пропала – и все тут!
Ефросинья заспешила по улице. Из-за каждого забора доносились радостные клики, повсюду уже вовсю бражничали. А вот и родимое подворье… Дверь в избу отворена!
У Ефросиньи на миг заплелись ноги, и не упала она только потому, что успела ухватиться за забор. На крыльце маячила высокая фигура в алой ферязи с красными петлицами и светло-синим подбоем, какие носили стрельцы пятого полка. В пятом полку и служил Никита Воронихин.
Господи!..
Тут же она разглядела светлую голову, широкую бороду и поняла, что это не муж, а его полковник Федор Голованов, заступивший в полку место Ефросиньиного отца, Андрея Покровского. Между прочим, Федор некогда заглядывался на Ефросинью, однако посвататься не осмелился: ведь она была без ума влюблена в Никиту Воронихина. Отец тогда ворчал: «Федька стоит пятерых таких, как Никита твой! Шла бы ты лучше за него, только глянешь поласковей – парень враз сватов зашлет!» Да где там! Ну, когда Ефросинья с Никитою повенчались, Федор еще год холостяковал, а потом нашел себе жену. У них росли сын и дочь, погодки.
Что здесь делает Федор, отчего не милуется с женкой, не ласкается с детьми?
Завидев приближающуюся Ефросинью, Голованов сбежал с крыльца и поклонился ей:
– Челом тебе, Ефросинья Андреевна! Как же я тебя на площади не приметил?
– И тебе челом, Федор Алексеевич, – постаралась Ефросинья ответить как можно спокойней, скрывая, что отчего-то начала дрожать под его пристальным взглядом. – Разве в такой толпе увидишь чего-нибудь? Я Никиту так и не нашла. Он в доме?
– А это дитятко твое? – перебил Голованов. – Ну вот, стрелец подрастет, сразу удальца видно, прибудет смельчаков в нашем полку. – Вздохнул: – Небось глаза у него твои, синие, васильковые?
Что-то зазвенело в его голосе – оттуда, издавна, из прежней жизни, и Ефросинья уставилась на Голованова с изумлением:
– Да нет, глаза у него черные, отцовские. А где…
Федор тотчас отвел взгляд, поскучнел, и до Ефросиньи вдруг дошло: да ведь с Никитой что-то приключилось!
– Что?.. – начала было она, однако Федор вновь посмотрел на нее, и у Ефросиньи пропал голос, пресеклось дыхание от непонятного страха: глаза его до краев были полны жалостью.
– Беда, Ефросиньюшка, красавица моя, – сказал он тихо, и Ефросинью вдруг так и пронзило неуместной, непрошеной мыслью: а ведь, пожалуй, Федор не лжет – для него она и по сю пору красавица. – Беда настала. Твой Никита… он…
– Что? Убили? – выговорила через силу.
Федор качнул головой:
– Да уж лучше бы убили…
– Он в плену? Да что, говори, не томи!
Федор вздохнул:
– Да лучше бы у меня язык отсох, чем принести тебе такую весть, такое горе причинить. Словом, так. Мы под Москвой стали неделю назад, а приказа в город войти пока не было. Подраспустились стрельцы от тоски по дому, начали бражничать да от безделья кулаками махать направо и налево. И вот как-то вечером по пьяному делу подрались Никита и Егорка Усов – помнишь такого?
Помнила ли она!
Кивнула; шепнула:
– Как же не помнить, через два дома от нас жили с матушкой, теперь она уехала в…
И осеклась. Незачем полковника на след беглеца наводить!
– Подрались, да… – повторил Федор. – Беда, никого при сем не было, некому стало их разнять. Уж не знаю, как одолел Егор такого силача могутного, как Никита, а только приложил он его крепко. Тот грянулся оземь да попал спиной на каменюку. Ну и…
Ефросинья больше не могла говорить: только смотрела моляще, как измученное животное.
– Лучше б головой зашибся до смерти, вот уж прости меня, Господи, за такие слова, – перекрестился Федор. – А он спину изломал. Обезножел он, Фросенька. Да это бы еще полбеды. Теперь не двигнет ни рукой, ни ногой. И слова с языка нейдут. Егорка бежал, бесследно исчез: видать, понял, какое злодейство сотворил, смекнул, что не сносить ему головы. Не являлся ли он здесь, в слободе? Хотя он же не враг себе, чтобы сюда ворочаться, небось подался в бега далекие!
– Где Никита? – перебила Ефросинья и, не дожидаясь ответа, медленно пошла в дом, с каждым шагом все крепче прижимая к себе сладко спящего Николку.
Сентябрь 1608 года, Тушино, ставка Димитрия Второго
На другой же день после разговора с Мариною Никола де Мелло тайно обвенчал ее с Димитрием. А еще через день Сапега торжественно, с распущенными знаменами повез Марину в Тушино. Там, среди многочисленного войска, эта парочка бросилась в объятия друг друга. Супруги рыдали, восхваляли Бога за то, что снова воссоединились… Многие умилялись, взирая на это трогательное зрелище, и восклицали: «Ну как же после этого не верить, что он настоящий Димитрий?!»
О застреленном Стадницком и исчезнувшем Мосальском вспоминать избегали.
После встречи супругов паны на радостях несколько дней праздновали и пировали. Рожинский угощал Сапегу, Сапега Рожинского. Оба поклялись друг другу в вечной дружбе, побратались и в залог этого великого события обменялись карабелями.
Сапега приехал к царице в табор – то ли прощения просить за свою наглую ложь, то ли уверять ее: все-де, что ни делается, делается к лучшему, – но так напился, что свалился с лошади и ничего не успел сказать. Его увезли в Царево-Займище без памяти.
Димитрий также устраивал пиры, но, как ни старался, не мог угодить привередливым полякам. Они твердили, что московские кушанья его грубые и простые, медов и лакомств на столе мало! Но больше всего возмутила их не скудно и дурно приготовленная пища, а то, что вор, поднимая кубок за здоровье короля Сигизмунда, называл его своим братом.
– Эк зарвался, наглец! – ворчали поляки. – Это он на Господа Бога хулу возводит!
Постепенно общая радость, возникшая при соединении «супругов», стихала. Все-таки слишком многие из шляхтичей знали, как упрямилась Марина, как не хотела признавать своего прежнего мужа в этом бродяге… Пошли разговоры, они очень быстро распространились в войске, и отношение к Димитрию, и прежде-то не самое лучшее, сделалось еще хуже. Теперь все доподлинно знали, что пошли за самозванцем…