тленом пропахла обитель моя. Лежу на пороге, страдая от жажды. Где та, что хранила ключи бытия, где та, что клялась и божилась однажды мой сон утолить, утешившись гневом… Слушай, ты не знаешь, что рифмуется с гневом?
– Понятия не имею.
– О чем беседовали с Великим и Прекрасным?
– О тебе.
– И что сказал?
– Чтобы ты пил меньше.
– Гоните этого пророка, он лжив, неискренен и тих, он позабыл дорогу к Богу и испоганил этот стих. Читала когда-нибудь Хайама? Великий человек, мудрый, и признавал ведь, что истина в вине…
– Не тонет. – От Ивана отчетливо пахло водкой, настолько отчетливо, что можно было подумать, будто он в водочной луже искупался, а между тем взгляд совершенно трезвый, да и стихи сочиняет.
– Слушай, Иван…
– Весь во внимание, – он по привычке завалился на кровать, теперь все простыни запахом пропитаются, и за что мне такое наказание? Ладно, возмущаться буду позже, а в данный момент я спросить хотела.
– Почему вы друг друга не любите?
– Потому, что у меня, да и у Аронова, что бы там тебе ни говорили, ориентация нормальная, нам любить друг друга ни к чему. – В болотных глазах Шерева прыгали смешинки. Да этот гад просто издевается!
– Я серьезно.
– А ты думаешь, сексуальная ориентация – это не серьезно? Более чем, для многих вообще это вопрос жизни и смерти.
– Ладно, не хочешь – не говори. Кстати, ты не знаешь, зачем Аронову мой портрет?
– Портрет? – Иван вздрогнул, будто услышал что-то в крайней степени неожиданное. – Он уже за портрет взялся? Когда?
– Завтра.
Шерев молчал долго, и с каждой минутой молчание становилось все более угрожающим, нехорошим, точно море перед штормом. Я ощущала это внутреннее напряжение и не понимала его. Совершенно не понимала.
– Знаешь, Оксана, – наконец произнес Иван, – откажись.
– От чего?
– От всего. Возвращайся к себе, поверь, так будет лучше. Хотя нет, поздно, ты не вернешься. И сладостных оков безмолвная рабыня, ты счастьем мнишь обмана позолоту…
И на этой оптимистической ноте разговор завершился. Несуразный сегодня день, непонятный, сначала Ник-Ник с его уверениями, будто Айша врет, потом Иван с советом вернуться. Иван просто не понимает, что мне некуда отступать. Да он вообще ничего не понимает, лежит вон на тахте в обнимку с бутылкой, мурлычет что-то себе под нос и демонстративно не смотрит в мою сторону. К черту предупреждения!
Я пробьюсь. Я сумею. Я выживу.
Якут
В отсутствие Алиночки помещение стало казаться слишком уж просторным, а Игнат Матвеич на фоне этого пространства еще больше усох.
– А кто такой Сергеич, – поинтересовался Эгинеев, чтобы хоть как-то поддержать беседу. Следовало бы, конечно, попрощаться и уйти, но хорошее воспитание требовала дождаться хозяйки.
– Физрук наш, заодно и труды ведет, физику иногда… когда трезвый. Интеллигентнейший мужчина… когда трезвый. А как напьется, превращается в форменное животное, никакого с ним сладу нет, одной Алиночки боится. А вам зачем эта история с Подберезинской?
– Ну… появились новые факты… требуют более тщательного разбирательства…
– Понятно, – сказал Игнат Матвеич таким тоном, что было понятно, что ему ничего непонятно. – Значит, он снова что-то сделал.
– Кто?
– Тот, кто ее убил.
– И кто же это?
– Знаете, – Игнат Матвеич улыбнулся, – мне ваш разговор напоминает сцену из одного фильма, помните «имя, сестра, имя…».
– Три мушкетера?
– Они самые. Арамис, Атос, Портос и, конечно же, д’Артаньян. Культовые фигуры и один из этих мушкетеров убил Августу.
Эгинеев молча ждал продолжения, оно непременно последует: Игнат Матвеич достаточно умен, чтобы сообразить: если сказал «а», говори и «б».
– Мушкетеры – это Уваров, Лехин, Аронов и Тыченко. Они крепко дружили, во всяком случае на первый взгляд, а Августа была их Констанцией. Знаете, это очень печальная роль, Констанция умирает, отравленная злой Миледи, а храбрый д’Артаньян клянется отомстить. Правда, не знаю, кто из них был д’Артаньяном, они немного стыдились своего участия в том спектакле… К нам проверка ехала, и директор решила поставить спектакль, ну, чтобы показать, что у нас самодеятельность на уровне. Августе досталась роль Констанции… Августа… Она была очень талантливой девочкой, удивительно тонко чувствовала, понимала поэзию не разумом, но душой, а это – редкий дар. Она и сама писала стихи… Мы с ней дружили, если между учителем и ученицей допустима дружба, поэтому Августа и рассказала. Ей хотелось поделиться хоть с кем-нибудь, а отцу наплевать, он спивался и варился в собственном горе. Люди тяжело переживают неудачи, особенно, если человек был успешен… Отец Августы не пережил. Мать сбежала, а бабке было не до глупых фантазий девчонки. Мне же нравилось с ней разговаривать. – Игнат Матвеич вздохнул. – Честно говоря, я не одобрял это приверженности к ролям, спектакль отыгран, с успехом, надо сказать, но зачем продолжать его вне сцены? Но ей нравилось быть Констанцией. Знаете, Августа стремилась создать вокруг себя некое подобие семьи. Ей нужно было общество друзей и ей хотелось верить в дружбу, на самом же деле, в этом квартете было не все ладно. Двое: Лехин и Аронов отчаянно боролись за лидерство. Бесспорно, Аронов более харизматичен, но Лехин умен. Говорю в настоящем времени, поскольку уверен, что эти двое живы и здоровы. Они ведь работают вместе?
– Да.
– Странно, весьма странно, они друг друга недолюбливали, если не сказать больше. Но, возможно, переросли, жизнь многое расставляет по местам, и вот враги становятся друзьями… Вы ведь поэтому приехали, да? Что-то случилось?
– Самоубийство, – неизвестно зачем ответил Эгинеев.
– Дайте угадаю, отравление тиатонином.
– Да.
– Хотите объясню? Конечно, хотите, иначе не приехали бы. Человек всю жизнь задает вопросы и самозабвенно ищет ответы на них. На этот вопрос я сумею ответить. Знаете, чем славилось Ряжино? Вряд ли, иначе сами бы догадались. – Похоже, данная беседа доставляла Игнату Матвеичу несказанное удовольствие, он даже не нуждался в ответных репликах, спрашивал и тут же сам себе отвечал. – В пятидесятых здесь располагалась секретная лаборатория, в семидесятых ее рассекретили и перепрофилировали, соорудив нечто среднее между больницей и собственно лабораторией, изучали там действие некоторых веществ растительного происхождения на организм человека. К восьмидесятым получилось так, что половину персонала лаборатории составляли местные, не научного, конечно, вспомогательного: уборщицы, гардеробщицы, завхоз, ну и так далее. Секретности не осталось ни на грамм, вынести оттуда что-либо не представляло сложности. Кроме того, подброшу еще один интересный факт: в этой любовной истории у Августы имелась соперница, как водится, более удачливая. Машенька Выхина? Вылюхина? Фамилию, простите, запамятовал. Саму Машу хорошо помню, очень своеобразная девушка, про таких говорят «с характером», весьма точное описание. Маша была… целеустремленной. Понимаете?
– Не очень.
Игнат Матвеич слабо улыбнулся.
– Она