Поэтому каждый раз начинали починку с того, что валили перед мостиком хворост и солому в трясину, причем всегда ругали тех, кто этот мостик строил, и рассуждали о том, как нужно было бы его построить.
— До чего народ непутевый. Заместо того, чтобы сразу сделать хорошо, они попыряли кое-как — и ладно. Что ж, для обчества, значит, — сойдет! — говорили мужики, сваливая солому в трясину и топчась по ней голыми ногами с засученными штанами.
Но так как дома у всех были свои дела, а это дело было общественное, то есть не их собственное, то каждый больше делал вид, что он старается лучше всех, чтобы, наморившись, сказать: «Ну, я свое отворочал до поту, пойтить скотине корму дать».
А потом сами же путаются и вязнут в этой соломе и хворосте или сворачивают от греха прямо в трясину и объезжают стороной мостик, дергая лошадь за вожжи и поглядывая на него со злобой и недоброжелательством.
— Расселся тут на самой дороге, и объезжай его, черта. Какие это головы мостили? Настроили тут!
С колодезем было то же. Весь его затянуло зеленой тиной, которая развевалась в нем от движения воды точно кисея. Вычистить его, по мнению всех, почти ничего не стоило, всего и работы на полчаса: прочистил канаву и ключ раскопал, только всего и дела.
И, конечно, если бы этот колодезь принадлежал кому-нибудь одному, он десять раз уж сделал бы это. Но так как колодезь принадлежал всей деревне, то каждый надеялся, что общество сделает: почему непременно он должен чистить, когда другие не чистят? Он вычистит, а те, ничего не делавши, будут пользоваться?!
В это воскресенье сразу же после обедни пришло более половины народа.
— Время еще много, мы и колодезь и мостик этот обделать успеем, — говорили одни.
— Время много, — соглашались другие, посмотрев на солнце.
Пришедшие бросили свои лопаты на зеленый бугор над колодезем и начали свертывать папироски, ожидая, когда подойдут остальные и кстати обсудят предстоящее дело.
— Его бы надо изладиться как-нибудь так устроить, чтоб — одно слово!.. Тут бугор этот скопать, а там насыпать, чтоб въезд хороший был.
— И щебнем убить.
— Да и колодезь тоже пора бы зацепить, а то уж там зелень какая-то вредная завелась. Хоть бы какой черт догадался, взял бы грабли да выскреб. А то привезешь домой кадушку, так там не вода, а одни какие-то гнезда плавают.
— Дойдет черед и до него…
Все мирно разговаривали, сидели, курили, сплевывая в траву, и изредка поглядывали на солнце.
— Что за народ, нет того, чтобы всем дружно собираться.
— Время еще слава богу… солнце высоко, — замечал кто-нибудь.
— Захар Алексеич, ты где ж пропадаешь? — сказал староста, когда Захар Алексеич в своем рваном полушубке и старой шапке, сгорбясь, подошел с лопатой в руке и, почесывая плечо, оглядывал собравшихся. — Когда тебе сказано было приходить?
— Ась? — сказал Захар Алексеич, не сразу найдя глазами того, кто ему это сказал.
— Когда было сказано приходить? — повторил громче староста.
— Когда… после обедни, — отвечал как-то нехотя Захар Алексеич, не глядя на спрашивавшего и выискивая местечко, где бы положить лопату и присесть.
— И до вечера все будет — после обедни.
— Успеется, и так еще не все собрались.
— Всяк должен знать за себя, — сказал строго лавочник, — а то один другого ждет, до вечера всех не соберешь.
— Ну что ж, начинать так начинать…
— Дай остальные-то подойдут, что ж мы, работники, что ли, на них?!
— Братцы, дело обчественное, — сказал кротко и убедительно Степан, для чего-то держа шапку у груди и оглядывая всех, — мы изделаем, а всем польза будет.
— Пользу делай для людей, которые дельные, а не для лежебоков, — ответил, не взглянув на него, лавочник.
— Вот черти-то! — пятерых вся деревня жди, — говорили разные голоса. — Послать бы за ними…
— Посылать нечего, не господа, сами должны знать.
— Вот Фома Коротенький идет.
ФомаКоротенький шел куда-то мимо в своих лапотках и с палочкой. Проходя, он снял шапку и посмотрел с таким видом, как будто удивляясь, зачем столько народу собралось.
На него тоже посмотрели, соображая, куда это он снарядился.
— Братцы, что это собрались? — спросил он, уже пройдя несколько шагов и повернувшись.
— А ты куда направился?
— Да так, в слободку, насчет сапог узнать.
— А мост-то кто за тебя чинить будет?
— Ой, братец ты мой, из ума вон! — сказал Фома, взмахнув руками. — Надо, видно, за лопатой бежать.
— Вот и собирай тут их, чертей безголовых! А сам же глотку на сходке драл.
Уж принесли водки в стеклянной зеленоватой бутыли, на горлышко которой был надет опрокинутый толстый стаканчик. Еще подошел один человек. Недоставало четверых.
— Четверо, а всю деревню заставляют ждать.
— Эх, начали бы дружно, живо обладили и пошли бы себе домой, — говорили с разных сторон. — А то у людей праздник, а мы, как каторжные, и неизвестно, до каких пор тут сидеть.
— Нешто с этим народом что сделаешь?
— А тут бы и дела-то всего на два часа.
— Ежели всей деревней, то и в один кончили бы.
— А вот уже третий час сидим зря из-за четверых остолопов.
— Вон, идет один! — крикнул кто-то.
— Да это опять Фома Коротенький.
— Э, чтоб тебя черти взяли, зря только мотается перед глазами.
— Солнце еще далеко до обеда, — сказал Захар Алексеич.
— Оно и прошлый год так-то далеко было, — ответил кто-то.
Все посматривали на бутыль с водкой, которую по заведенному порядку должны были распить после работы.
— Уж давно бы пили, сидели… — сказал нетерпеливо кузнец.
— Вот четыре остолопа завелись на всю деревню, а из-за них хорошее дело стоит.
— Выпить бы уж, что ли?… — сказал голос сзади.
Все замолчали.
— Не порядок бы до работы-то пить…
— По одной — ничего… — сказал еще чей-то нерешительный голос.
— Про одну никто и не говорит; по одной отчего не выпить?
— Ну, вали! — отозвались дружно все.
Торопливо уселись в кружок, подбирая ноги и оглядываясь; четверть наклонилась с колена к стаканчику, и прозрачная зеленоватая влага забулькала. И пошли сниматься шапки и креститься лбы.
— Веселей дело-то пошло! — сказал Сенька, подготовительно потирая руки, когда очередь дошла уже до его соседа.
— Как же можно…
Когда допивали последнее, пришли остальные четверо и, увидев, что тут уж кончают, в один голос вскрикнули:
— Ай, уж отделали мостик-то? Подождите, а мы-то!..
— Ждали уж… — сказал Сенька, принимая налитый стаканчик, — теперь вы подождите. Ну-ка, господи благослови, как бы не поперхнуться…
— Семеро одного не ждут, — сказал кузнец, следующий по очереди за Сенькой.
Когда выпили последнее, разливавший водку Николка-сапожник, опрокинув и приподняв бутыль, постучал по дну, как бы показывая всем, что кончено.
— Верно, Николай Савельич, без ошибки! — сказал Сенька.
И разговор пошел веселей.
Захар Алексеич, никогда не торопившийся с начатием дела, тут первый посмотрел, прищурив глаз на солнце, и сказал:
— Чтой-то солнце-то, знать, уже за обед перешло?
— Хватился, дядя, — сказал кузнец.
— Начинать, что-ли?… — сказал голос сзади.
Все молчали.
— Что ж начинать-то, — сказал Захар Алексеич, — начать начнешь, а до вечера все равно не кончишь. Нешто тут мало работы? Тут и землю копать надо, и дорогу ровнять…
— А щебнем-то еще хотели убить…
— И щебнем… Лучше уж в другой раз как следует сделаем, чем кое-как пырять, не хуже этих, что в первый раз строили.
— Правильно, Захар Алексеич. Эх, друг ты мой. Что там — мост, не видали, что ль, мы его?… А что выпили, — это верно.
Все поднялись, захватив с собой свои топоры и лопаты, и нестройной, но повеселевшей толпой пошли на гору к деревне.
— Ай с работы с какой? — спросил проезжавший в телеге навстречу мужичок, придержав лошадь.
— С обчественной! — отвечал захмелевший и отставший от всех Фома Коротенький.
XLVI
В усадьбе Дмитрия Ильича Воейкова точно кончился праздник и наступили серые будни.
Вернувшись через два дня домой после того, как он накричал на Митрофана, Дмитрий Ильич вышел на двор и долго смотрел кругом. Как что было в момент его отъезда, так и осталось, а усадьба имела такой вид, точно она пострадала от землетрясения.
Митрофан тащил через двор бревно, подхватив его обеими руками под мышку. У него был такой вид, как будто он дотягивал из последнего.
Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: «Ты что делаешь?» А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.
Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.