— Какую уху?… — спросил Андрей Аполлонович, с недоумением поднимая брови.
— Ужасно, ужасно, — повторила баронесса Нина с силой и даже кончиками пальцев сжала виски. — Это такой ужасный человек… Ты даже не знаешь.
В это время вошел Валентин.
Баронесса Нина встала и, отойдя несколько поодаль, сжала перед грудью руки и смотрела то на одного, то на другого.
— Боже! как я рада, — сказала она. — Я ехала с трепетом. Павел Иванович, — он юрист, — наговорил мне всяких ужасов, я даже ждала… крови, — сказала баронесса Нина, содрогнувшись плечами, — а вышло совсем наоборот. Вот теперь, Андрэ, я поняла, что — наоборот. Все наоборот, слава богу.
Когда пришло время ложиться спать, то возникал вопрос, как пройдет эта комбинация.
И как только Андрей Аполлонович понял, в чем затруднение, то сейчас же заявил, что он устроится здесь, на диване.
Валентин, тронутый этим, сам пошел за матрацем, и они вдвоем с баронессой стали стелить постель профессору, который ходил за ними с вытянутыми руками и умолял не беспокоиться.
И профессору только удалось втиснуться в средину их и помочь расстелить простыню, так как баронесса не умела этого сделать, и, сколько она, держась за один конец, ни раскидывала ее по воздуху, она все сползала другим концом на пол.
Наконец они, осмотрев, все ли есть на ночь у профессора, с тем же подъемом растроганного чувства пожелали ему спокойной ночи и ушли на цыпочках.
— Валентин, он, должно быть, все понял… — говорила Нина, стоя в спальне в кружевной сорочке. — Понимаешь теперь, что такое высшее? Вот кстати вспомнила и первую половину: Федор… Федор Стратилат. Ужасно глупые имена у этих святых. Как только трудная минута, так и перезабудешь их всех. Но все-таки, слава богу, слава богу, — сказала она, отдохновение вздохнув. И, свернувшись кошечкой под шелковым одеялом с холодной тонкой простыней, сейчас же заснула глубоким сном переволновавшегося ребенка.
XLIV
Мужики, Федор и Иван Никитич, вернулись растроганные и рассказали о своем разговоре с помещиком, о том, что он ни о чем худом даже и не думал.
И все были растроганы и говорили, что таких людей — поискать. Вспомнили его отца и даже деда и в них нашли только одно хорошее. И всем было приятно говорить о хорошем человеке и находить еще лучше его достоинства.
— Да, барин хороший, только горожа его чем-то не понравилась, что всю разломали, — сказал Сенька, свертывая папироску.
— Да ну, бреши! мало ли что бывает, — заговорили с разных сторон, — известно, человек не без греха. Нечего об этом и толковать.
— А что разломали, поправим, нешто тут долго? — говорили с разных сторон. — Главное дело — чувствуем.
— Правильно!
Все были так настроены на хороший лад умиления от душевных качеств Дмитрия Ильича, что напоминание о разломанной изгороди шло совершенно вразрез с общим настроением.
А через полчаса пришел Фома Коротенький и сказал, что видел Тита, которого послали в город по судебному Делу.
Все замолчали.
— Тьфу ты, черт!
— Ведь вы сейчас были у него? — спросил нетерпеливо кузнец, с раздражением глядя в упор на Федора и Ивана Никитича, как будто они были виноваты в заварившейся путанице.
— Были…
— Ну и что ж, он говорил, что не подаст? Те сказали, что говорил и что очень по-душевному с ними разговаривал.
— А когда ты Тита видел? — спросил кузнец с тем же выражением человека, раздраженного запутанностью положения, обратившись к Фоме Коротенькому.
— Да вот только что, с полчаса назад, — сказал Фома Коротенький, моргая и показывая пальцем в сторону ворот усадьбы, где он встретил Тита.
Все посмотрели в ту сторону.
— Может быть, еще ничего… душевно уж очень говорил-то, — сказал Федор.
— Э-эх, черти, развесили губы-то, — сказал с величайшим презрением Захар, стоя в стороне. На него все оглянулись, сбитые с толку.
— Вам дай соску в рот — вы и размякли, а тут вас и поволокут, куда надо.
— Опять, знать, напоролись?… — сказал кто-то.
— Нас уж кто только ни обувал, — отозвался Андрей Горюн.
Можно было ожидать, что все обрушатся на помещика, подзуженные Захаром, но его последние слова о том, что их поволокут, очевидно, повернули настроение в другую сторону.
— А все из-за тебя, из-за черта! — крикнул голос сзади.
— Известно дело, из-за него, — сказало еще несколько голосов.
— Ему бы только глотку драть, а других под обух подводит.
— Вот такие-то дьяволы и мутят всех…
В круг вошел лавочник со счетами и, остановившись, ждал момента, когда затихнут. Все, увидев, что он хочет что-то сказать, замолкли. Ближе всех от него стоял Фома Коротенький в большой шапке, в лапотках и с палочкой и смотрел прямо в рот лавочнику, оглядываясь на других.
— Поперек закона — не иди… — сказал лавочник, поднимая правую руку с растопыренными пальцами, — потому не твоего дурацкого ума это дело. Это — раз.
Он отрубил в воздухе рукой. Потом опять медленно поднял вверх руку.
— А чтобы против закона иттить, надо адвоката нанять да заплатить. А у тебя нет другой платы, кроме порточной заплаты. Это — два! — сказал лавочник, отрубив опять рукой.
Слова его были шуточные, но тон назидательный и строгий. Поэтому по всем лицам пробежали только сдержанные улыбки. И положение Захара бесповоротно пошатнулось.
Все почувствовали, что под ним нет никакой почвы, что закон не на его стороне, а с одним здоровым горлом закона не обойдешь. И все недоброжелательство, которое готово было обрушиться на помещика, перенеслось на него, как на человека, который едва не подвел всех под опасное дело.
— Откатывай к черту свой амбарчик! Откатывай! — закричали голоса.
— Поневоле в суд подашь на таких вот чертей, — сказал кузнец, первым выступивший вначале на поддержку Захара. — Из-за одного всем придется терпеть. На кой черта ты нужен! — Он встал с бревна и вышел из круга.
— Известное дело, — сказал сейчас же голос Ивана Никитича, — это только дурак будет глядеть да спускать, когда под его доброе подбираются да еще нахальничают. Барина и осуждать нельзя.
— Человек-то уж больно хороший, душевный, — сказал Федор.
— Такой зря в суд не поволокет, а если ты хам непонимающий, так с тобой и разговор другой, — говорили уже с разных сторон.
Захар, отошедши в сторону, молча возбужденно курил и сплевывал, поглядывая в сторону своим кривым глазом с бельмом, и, казалось, не обращал внимания на относившиеся к нему замечания.
— Местом, значит, ошиблись, Захар Степаныч, амбарчик-то не там поставили, — сказал ему Сенька. — Тебе бы хорошие места искать, Степан, может, проводит; там и амбарчик свой поставишь.
— Черт их возьми, у них по тысяче десятин, да еще отхватили себе лучшие кусочки, а тут по одной не хватает, а чуть руку протянул — тебя к мировому, — сказал уже всеми покинутый Захар. — Все это одна шайка. А то сидят себе да книжки читают, газеты эти. Да я, может, тоже книжки читал бы да в хоромах сидел.
— Лапти прежде отчисть, а то ковры замараешь, — сказал Сенька.
— Да когда это землю-то делили?… — спросил Фома Коротенький, оглядываясь то на одного, то на другого, как бы ожидая, кто ответит.
— Какую землю? — спросил, сердито оглянувшись на него кривым глазом, Захар.
— Да вот эту, что им по тысяче пришлось, а нам по десятине.
— Когда нашего брата на конюшне драли, вот когда! — ответил злобно Захар.
— Мы, значит, другим делом были заняты! — сказал Сенька. — Вот нас и обделили.
— Сколько зря время упустили, — сказал кто-то, — сейчас бы и навоз был вывезен, и всё.
— Что ж, общественные работы, что ли, начинать? — сказал кто-то.
— Мостик бы до покоса поправить. А то когда ж мы его соберемся чинить?
— Вот еще домовой навязался, мостик этот.
XLV
В первое же воскресенье после обедни стали собираться в лощину к колодезю, — кто с лопатой, кто с топором, — чтобы чинить мостик и чистить колодезь.
Этот мостик был каким-то наказанием божьим. Столько ни собирались, сколько ни чинили его всем обществом, — все равно ездить через него было нельзя.
Если объявят общественную работу без складчины на водку, то почти никто не придет. И те, кто пришел, прождав часа два, разойдутся, ничего не починив, сказавши при этом:
— Они будут на печке лежать, а мы за них работай! Как же!.. Не на дурачков напались!..
Если же объявят, что после работы будет водка вскладчину, то всегда оказывается, что не утерпят и выпьют не после, а до работы и, заговорившись с приятелями, забудут, зачем пришли.
И потом мостик этот, — когда еще строили в первый раз, то как-то не потрафили, — сделали его торчком, так что въезд на него возвышался на целый аршин над землей. Думали, очевидно, потом и скат к нему приделать, чтобы можно было хоть въехать на него, но не собрались.