И тут Жук не нашел лучшего времени и начал мне опять крутить мозги, как и над чем надо работать. Вызвал в свою комнату, открыл бутылку, а наливать не во что. Налил в пепельницу, он же не курит. И из пепельницы начал хлебать. Видя все это, я сказала: «Все, я заканчиваю кататься, на этом эпизоде. История с фигурным катанием для меня закрыта». Это эмоциональное высказывание долго ставилось мне в укор.
Жук доставал меня даже тогда, когда я стала работать тренером. Такая вот любовь-ненависть. Не мог пережить, что я ему не поддалась. Я, его самая любимая ученица, в которую он вложил больше всего, пошла своим путем. Он же всегда говорил так: «Если кто-то от меня уходит, то они быстро заканчивают, а если и задерживаются, выше прежних мест не поднимаются». Не закончилась я после ухода! Более того, по большому счету, даже стала лучше. И медалей завоевала больше, чем вместе с ним. Он в душе был абсолютный спортсмен, все время с кем-то соревновался. Прежде с Протопоповым, теперь со мной.
Мы уехали с Тарасовой на первый сбор, когда она вернулась из Канады. Поехали в Челябинск. Туда Татьяне звонил Писеев: Жук сказал, что у Родниной плохой двойной флип, — понимая, что такой информацией они выбивают меня из колеи. Наступил московский турнир, на который нас впервые вывела Тарасова. Впервые музыку нам записали в Радиокомитете. И платье другое, и прическу я чуть-чуть изменила. Мы откатали короткую программу и идем за кулисы, навстречу наш профессиональный народ. Обычно происходит так: если народ проходит мимо тебя, торопясь по домам, значит, не хочет расстраивать. Если подходят и говорят: «Это здорово!», значит, ты действительно хорошо катался. Тут все идут и глаза прячут. То есть сказать, что это плохо, нельзя. Но сказать, что хорошо, тоже трудно. Программа еще сырая, и обстановка тяжелая. Таня страшно нервничала, мы не меньше. Даже представить невозможно, как нас трясло! Конечно, на чемпионате страны, когда мы демонстрировали уже всю программу целиком, это выглядело как абсолютное противостояние Жуку. Но здесь включался мой характер. Мне хотелось ему доказать, что я есть я, и не только потому, что сделана его руками.
После первого года совместных тренировок я познакомилась с семьей моего партнера. Это совпало с нашими выступлениями в Питере. Познакомилась с его мамой, и один раз приезжал на наши выступления его отец. Он ушел из семьи давно, и, как мне рассказывал Зайцев, именно развод родителей повлиял на то, что он стал заикаться. Саша очень на отца похож. Их два брата, есть младший. А их мама Галина Ивановна, простая женщина, одна двоих парней тянула. Она работала бухгалтером и еще дворником. Саша ей помогал улицы мести. Младшего, Андрея, она тоже в фигурное катание отвела, но он к этому делу оказался мало способен. А скорее всего, просто ленился. Она его отдала в акробатику. Но из Андрюшки спортсмен получился не ахти. Саша же был очень расположен к спорту. Надо отдать должное их маме, она сыновей тянула и вытянула. Младший тоже в люди выбился.
У меня с Сашиной мамой с самого начала складывались нормальные отношения. Они не были очень дружескими или теплыми, но они были спокойными и правильными. Через год после нашей свадьбы мы ей купили однокомнатную квартиру. Я специально летала в Питер, чтобы ей не подсунули какой-нибудь первый этаж. Потом Юра Овчинников, мы через него многое делали, помог ей мебель купить, телевизор. Мне не надо объяснять, что такое жить в комнате общей квартиры, и как только Зайцев сказал, что надо помочь маме, я сказала: «Саша, никаких вопросов». Я знаю, она ценила то, что я отозвалась сразу.
Через много лет (мы с Зайцевым еще не развелись, но уже не жили вместе) я снимала квартиру. Как-то зашла домой, а в Москву приехала Галина Ивановна. Мы с ней на кухне сели рядом. Не ругались, не выясняли отношения. Она с полными слез глазами мне говорит: «Ира, я тебя понимаю и не осуждаю, потому что сама с двумя детьми от мужа ушла, и были на то причины. Но пойми меня тоже, это мой сын, и я, естественно, за него переживаю и волнуюсь…» У меня с родителями в то время сложилась куда более тяжелая ситуация и куда труднее происходили разговоры. А с Галиной Ивановной мы спокойно поговорили. Она хотела сохранить добрые отношения.
Моя мама безумно переживала из-за внука. Он для нее был всем. Она даже стеснялась такой любви и в себе ее прятала. Но из всех внуков (а их у нее было четверо) она его любила больше других. Сашка у нее на руках вырос — совершенно ее кровь. Он действительно был очень смешной и веселенький. Но главное, я родила — и оставила его через несколько месяцев у мамы. И моя сестра Валя с ним сидела. Не потому что мы не могли ему няньку найти, а потому что решили, что не можем ребенка никаким нянькам доверить. Так и получилось, что все по очереди — Валя, потом мама, потом Галина Ивановна, потом опять мама — возились с Сашкой. До года с ребенком находился не просто кто-то из своих, а самые-самые близкие. Через год мы закончили выступать, и Сашка перешел уже в мои руки.
Сашка со своей питерской бабушкой часто общался. Если у Зайцева и есть небольшая прижимистость, то по отношению к матери он на все готов. Я видела, как он был счастлив, что мог ей, уже работая в Америке, купить норковую шубу. Зайцев о ней не забывал никогда.
Ухаживания Зайцева стали явно проявляться, как мне показалось, осенью семьдесят четвертого года. Конец лета — осень. Нет, пораньше, пораньше… осенью семьдесят третьего. На чемпионате семьдесят четвертого у нас уже началась любовь-морковь. Тогда меня в первый раз поселили в одноместный номер. Раньше нас размещали исключительно по двое, и чемпионские звания не имели никакого значения. Существовало на этот счет постановление Госкомспорта, но, по-моему, в Советском Союзе все командированные жили всегда по двое. С тобой в номере или муж, или жена, или тренер с тренером и спортсмен со спортсменом. А тут впервые Анна Ильинична поселила меня рядом с собой в одноместном номере. На сборах мне уже доводилось жить одной, но на соревнованиях, на выездах за границу — обязательно с кем-то.
Мы прошли семьдесят четвертый год очень тяжело. Но благодаря тому что у нас начались романтические взаимоотношения, мы держались монолитом. Основное давление приходилось на меня. Но и принятие любого решения оставалось за мной. Зайцев получался в сложившейся ситуации бесправным, прежде всего потому, что был военным. Я и работала с таким озверением, что всех разметывала на льду. Если я тренировалась, то больше никому полноценно рядом заниматься не удавалось. У спортсменов есть такая манера общаться — в бесконечной пикировке. Мы не просто так разговариваем, мы все время находимся в атакующей защите. Я могла осадить любого человека. А когда я решала, что меня прижали, тут весь мой характер восставал. Со мной по-доброму всегда можно договориться, всего, что надо, можно в десять раз больше вытащить. Но как только меня начинают придавливать (и это касается не только спорта, любой ситуации в жизни), я с раннего детства могла устроить такое. Я могу рушить все вокруг, сжигать за собой все мосты, но буду идти по выбранному пути, даже если он неправильный. И не сверну, если я так уже решила. Чем больше на меня давят, тем сильнее я отстаиваю свое решение, может быть, загоняя себя в такой угол, из которого будет тяжело выбираться, а может и вообще не выбраться. Но, к сожалению, такая вот особенность моего характера — в отстаивании своего решения я всегда была непоколебима. Сейчас я, конечно, мягче. Сейчас я покладистее. Сейчас я уже такая… почти пушистая.