одна. Нас 6 миллиардов — 6 колоссальных вселенных, и ни одна не соприкасается с другой, и каждая обречена на бесконечное бессмысленное вращение вокруг своей оси в холодном космосе.
…И вот я нашла этого человека. Изначально заложенная в каждом из нас способность распознать свою родственную душу еще не до конца вытравлена во мне, и я всеми силами реанимирую одеревеневшую душу — и, страшно поверить, мне это удается…
Я обнимаю Никину теплую, тонкую фигурку и прижимаюсь щекой к ее щеке — тоже мягкой и родной. И плачу, и ливень подхватывает мои слезы, и стремительный поток на теплом асфальте уносит их в туманную даль. Ника тоже обнимает меня, и тоже беззвучно плачет — я не вижу, я чувствую это. Так мы и стоим — чувствуя дружественные, преданные руки на своих телах, слыша, как скрипят зубцы на замирающем Большом колесе, зная, что отныне время не властно над нами… А потом, словно боясь, что неуловимое, капризное, непостоянное, как ветер, счастье исчезнет в следующий миг, мы бежим во весь дух сквозь наш сад, огромный, тонущий в море тяжелой, набрякшей синей листвы, бежим мимо туманного поезда, надрывно грохочущего наперекор грому и дождю. Мокрые, насквозь счастливые, мы залетаем в подземный переход, я распахиваю перед Никой дверь с надписью «Выхода нет» и, крепко сжимая ее руку, сбегаю вниз по эскалатору. Мой поезд как раз подъехал, сквозь шум моря в голове проносится Никин голос, торопящий меня, и я сажусь в метро, а на перроне стоит маленькая промокшая фигурка и смотрит на меня, и мне кажется, что я во сне…
Лето
В июне началась сессия, но мне было не до экзаменов. На очередной Лединой пьянке я чем-то отравилась, и меня положили на три дня в больницу. О, это страшное слово «больница» — могут ли буквы сложиться в более удручающую комбинацию? Родители использовали все свои и чужие связи, чтобы меня положили в отдельную палату, наняли специальную медсестру, чтобы меня, не дай Бог, не коснулось смертоносное больничное дыхание. Но все это без толку: я постоянно представляю себя на месте несчастных с раком, без ног, без ног и рук, слепых, туберкулезников, заживо погребенных в закрытых диспансерах, — на месте всех их одновременно, — и ощущение абсурдности, нелепости, безвыходности и бессмысленности жизни наваливается с невыносимой тяжестью, сжимает мое сердце в омерзительно горячий комок. И, дойдя до судорожного отчаяния, я колочу ногой по койке до тех пор, пока не прибегает испуганная медсестра (не за меня испуганная, плевать ей на меня, ее пугает то, что со мной что-то случится и неудобно будет просить у моих стариков деньги). Она вкалывает мне что-то успокоительное, а сама все причитает: «Что случилось? Что случилось? Болит что-нибудь?»
Ну что я ей отвечу? Что даже не чувствую, болит у меня что-нибудь или нет?! Что я не ощущаю свою принадлежность к этому телу на больничной койке, что у меня мертвые ноги и душу сейчас вырвет, что я испытываю животный, иррациональный ужас перед капельницей, перед этой квинтэссенцией прикованности и зависимости, что я не понимаю, что такое человек, что значит жить, что за лихо такое время и почему оно занимает так много места в человеческой жизни, если на самом деле его не существует?!
Или я буду ползать у ее ног и тыкать себе пальцем в голову, жалуясь, что у меня там кипящий котел, жужжащий рой разъяренных мух, жалящих ежесекундно, что я ненавижу ее лицо, сложенное в участливые морщины, что видеть не могу родителей, но когда остаюсь одна, еле сдерживаюсь, чтобы не выпрыгнуть в окно? Что я боюсь сама себя, что я раба какой-то херни, которая вертит мной по своему усмотрению. Что я не могу уснуть, а те «щадящие дозы» снотворного, которые мне прописывают, просто смехотворны, что сука-бессонница нагло хохочет мне в лицо, когда я со стыдом и затаенной надеждой дрожащей липкой рукой отправляю полосатые пилюли в рот? Или, может, я опишу старой медсестре с ногами-тумбами, каково это — бродить по ночам по палате, прислушиваться к себе, обливаясь холодным потом в ожидании галлюцинаций, перечитывать по десять раз одно и то же слово в книге — и все-таки не понимать, о чем идет речь, потому что неотступно в голове мелькает мысль: все без толку, все без толку, все без толку?..
И это солнце, перешагнувшее черту зенита, это вечно бессмысленно умирающее светило, которое убивает, убивает, убивает меня, эти красные лучи, уэлссовские лучи, выворачивающие меня наизнанку… Нет, лучше расскажу ей, как ненавижу Уэллса, как жалею, что так много читала, жалею, что я не мальчик, — тогда была бы сейчас очень далеко отсюда и вместо бессмысленного чтива провела бы свою жизнь в путешествиях… Тогда бы я была сильной и смелой и смогла бы удержать Нику, защитить ее, спасти от нее самой.
Вон, вон отсюда! Отстаньте от меня, не бойтесь, я не скажу родителям…
Никогда я не унижалась до таблеток и процедур, но тогда была готова глотать их без передышки, лишь бы избавиться от этих мертвых ног и пожирающей меня черной дыры в душе, лишь бы навсегда покинуть это стерильно-гнойное здание, лишь бы выбежать на улицу и нестись куда глаза глядят, и ощущать жизнь, бьющую в висках, ноги, молодые и здоровые, воздух — свежий, распирающий грудь…
В общем, когда меня еле живую, со вздувшейся от бесконечных капельниц веной, с насквозь покореженным мироощущением привезли домой, до экзамена оставался день. Его я провела с несомненной для восстановления утерянного душевного равновесия пользой, но, к сожалению, совершенно непродуктивно в плане подготовки к тесту. То есть весь день я бегала по пустоши около нашего дома и старалась ни о чем не думать.
Ночью меня трясло от холода — не физического, а того страшного холода, леденящего, доводящего до отчаяния, холода, который не укутаешь в теплые вещи, не согреешь чаем и водкой. Подоткнувшись тремя одеялами, ты стучишь зубами о ледяные коленки и яростно дышишь в ладонь, тщетно пытаясь согреть чужой, омертвевший нос. И мысли, мысли, и обрывки мелодий, дисгармоничных, трубных, квартовых и квинтовых, и страх, такой страх, отчаяние, беспричинное, безумное, и амнезия, вырвавшая из сознания все хорошие, светлые воспоминания, так или иначе поддерживающие надежду, пусть и смутную, на лучшее, намечающие блеклый, черно-белый, но смысл жизни… Вырвавшая из памяти Нику.
* * *
Солнце утреннее летнее — слава тебе! И короткое ты, и обманчиво-теплое, а греешь.
А Нику все равно