Эх, я стоял
а
/ у поленницы, у дров.
По угору / едет Ваня Королев.
Отчего / далеко видела.
От часов / цепочка свитела.
Цепочка светила /в четыре кольчика
У милого / нету колокольчика.
У милого / коробок, коробок,
Я гуляю / скоро год, скоро год.
Сенаторы, которы потрезве, смеются:
— Хы-хы! При муже хахаля припеват. Вот до чего, и то ничего.
И вдруг это веселье нарушилось. Капитонко в залу ворвалса, всех лакеев распехал, увидал, што царица Аграфена утушкой ходит, сейчас подлетел, ногами шаркнул и заходил круг ей вприсядку, с прискоком, с присвистом. Песню припеват:
Равзе нищие не пляшут?
Равзе песен не поют?
Равзе по миру не ходят?
Равзе им не подают?
А у самого колошишки на босу ногу, у пинжачонка рукав оторван, корманы вывернуты. Под левым глазом синяк. И весь Капитон пьяне вина. Царь немножко-то соображает. Как стукнет по столу да как рявкнет:
— Вон, пьяна харя! Убрать его!
Капитонко царя услыхал, обрадовался, здороваться лезет, целоваться:
— На, хрен с тобой, ты вото где? А я с ног сбился, тебя по трактирам, по пивным искавши.
Придворны гости захикали, заощерялись… Это царю неприлично:
— Кисла ты шерсь, ну, куда ты мостиссе?! Кака я те пьянице пара? Поди выспись.
Капитонку это не обидно-ли?
— Не ты, тиран, напоїл! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжеле, всех разбросаю, кого не залюблю!
Брани, дак хоть потолоком полезай. Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под камод закатили. Дале полиция їх розняла, протокол составили.
С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужиченко где царя не увидат, все стращат:
— Погоди, навернессе ты на меня. Тоhда увидам которой которого наиграт.
Судятся они друг со другом из-за кажного пустяка. Доносят один на другого. Чуть у царя двор не убрали или помойну яму закастили, мужиченко сейчас ко квартальному с ябедой.
Вот раз царь стоїт у окна и видит: Капитонко крадется по своему двору (он рядом жил) и часы серебрены в дрова прятат. Уж, верно, крадены.
Царь обрадовался.
— Ладно, зазуба! Я тебе напряду на кривое-то веретено.
Сейчас в милицию записку, у мужика часы нашли и самого в кутузку. Он с недельку отсидел, домой воротился. И даже супу не идет хлебать, все думат, на царя сердце несет. Вот и придумал:
У царя семья така глупа была: и жена, и дочка, и маменька. Цельной день по окнам пялятся, кивают, кавалерам мигают, машут. Царь их никуда без себя не спускат в гости. Запоезжат, на войну-ли, на промысел, сейчас всех в верхной этаж созбират и на замок закроет.
А вокурат тот год, как промежь царем да Капитонком остуда пала, в царсве свекла не родилась и сахару не стало. Капитонко и придумал. Он в короб сору навалил, сверху сахаром посыпал да мимо царской дворец и лезет, пыхтит, тяжело несет… Царские маньки да ваньки выскочили.
— Эй, мужичёк! Откуда эстольку сахару?
— На! Равзе вы не слыхали? Загранишны пароходы за Пустым островом стоят, всем желающим отсыпают.
Ваньки-маньки к царю. Царь забегал, зараспоряжался:
— Эй, лодку обрежай! Мешки под сахар налаживай!
Аграфена с дочкой губы надувают:
— Опять дома сидеть… Выдал бы хоть по полтиннику на тино, в тиматограф сходить. Дома скука, вот так скука дома!
Царь не слушат:
— Скука? Ах, вы лошади, кобылы вы! Взяли бы да самоварчик согрели, грамофон завели да… Пол бы вымыли.
Вот царь замкнул їх в верхном этажу, ключ в домовой комитет сдал, мешки под сахар в лодку погрузили и, конешно, пива ящик на свою потребу. Паруса открыли и побежали за Пустые острова. С царем свиты мужика четыре. Провожающий народ на пристани остался. Все узнали, што царь по сахар кинулся. Капитонко укараулил, што царя нету, сейчас модной сертук на прокат взял, брюки клеш, камаши с колошами, кепку, заместо бороды метлу, штобы не узнали, привязал. Потом туес полон смолы, пеку черного налил, на голову сдынул, идет по городу да вопит:
— Нет-ли лбов золотить?!. А вот кому лоб золотить?!
К царскому дворцу подошел да как вякнет это слово:
— А нет-ли лбов золотить?!
Царева семеюшка были модницы. Оне из окна выпехались, выпасть рады.
— Жалам, мы жалам лбов золотить! Только ты, верно, дорого спросишь?
— По причине вашей выдающей красоты отремонтируем бесплатно. К вам которой затти?
— Мы сидим замчены и гостей к себе на канате, на блочку подымам.
Вот они зыбочку спустили, тот примостился:
— Подымай, готово!
У Аграфены силы не хватат: мужик толстой, да смолы полпуда.
Аграфена девку да матку кликнула. Троїма за канат ухватились, дубинушку запели:
Эх, што то свая наша стала!
Эх, да закапершика не стало!
Эх, дубинушка ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
Затянули Капитона. На диван пали, еле дышут:
— Первой экой тяжелой мужик. Вы откулешны будете, мастер?
— Мы европейских городов. Прошлом годе англиску королеву золотом прокрывали, дак нам за услуги деплом из своих рук и двухтрубной мимоносец для доставки на родину. Опеть фанцускому президену, извините, плешь золотили.
— А право есь?
Капитонко їм стару облигацию показыват, оне неграмотны, думают деплом.
— А, очень приятно. Этого золота можно посмотрять?
— Никак нельзя. Сейчас в глазах ослепление и прочее. Во избежание этого случая, докамест крашу и полирую, глаз не отворять. Пока не просохнете, друг на дружку не глядеть и зеркало не шевелить.
Царицы жалко стало золота на бабку:
— Маменька-та стара порато, уж верно не гожа под позолоту-ту… Маменька, ты в позолоту хошь?
— Ась?
— Хошь, говорю, вызолотицце?
— Ась?
— Тьфу, изводу на тебя нету! Вот золотых дел мастер явился. Хошь, обработат?
— На, как не хотеть! Худо-ли для свово умиленья к празнику вызолотицца!
Капитон їх посадил всех в ряд.
— Глазки зашшурьте. Не моги никотора здреть.
Он смолы поваренкой зачерпнул да и ну, ту да другу, да третью.
— Мастер, што это позолота на смолу пахнет?
— Ничево, это заготовка.
А сам насмоливат. Мажет, на обе щеки водит. У їх, у бажоных, уж и волосья в шапочку слились.
А он хвалит:
— Ах, кака прелись! Ах, кака краса!
Те сидят довольнехоньки, только поворачиваются:
— Дяденька, мне этта їшше положь маленько на загривок…
Капитон поскреб поваренкой со дна. Потяпал по макушкам:
— Все! Ну, ваши величия! Сияние от вас, будто вы маковки соборны. Сейчас я вас по окнам на солнышко сохнуть разведу.
Аграфену в одно окно посадил, девку в друго, а бабенька на балкончик выпросилась:
— Меня, — говорит — на ветерку скоре захватит.
Мастеру некогда:
— Теперь до свидания, о реву ар! Значит на солнышке сидите, друг на дружку не глядите, только на публику любуйтесь. Папа домой воротицца, вас похвалит; по затылку свой колер наведет. Ему от меня привет и поцелуй.
Тут Капитон в окно по канату, да только его, мазурика, и видели.
У царя дом глазами стоял на плошшадь, на большу, на торгову. Там народишку людно. Мимо царской двор народу идет, как весной на Двины льдю несет. Окна во дворце открыты, как ворота полы. В окнах царска семья, высмолены сидят, как голенишша черны, как демоны. Бабушка на балконе тоже, как бугирь какой, сидит. Народ это увидел и сначала подумали, што статуи, негритянска скульптура с выставки куплена. Потом разгледели, што шевелятся; россудили, што арапы выписаны ко двору. А уж как царску фамилью признали, так город-от повернулся. Учали над чорныма фигурами сгогатывать. Ко дворцу изо всех домов бежат, по дороги завязываются. Матери ребят для страху волокут: