— Выпусти меня, я сто рублей дам.
— Можно.
У ево уж двести. Накупил он в городе разново товару. Жоне всево принес.
Невеска забежала, посмотрела и мужу насказала:
— Гледи, деньги-ли какие у їх завелись. Всево накуплено. Тот брата меньшово спросил.
— Я кожу продал.
— Да много-ли за кожу дают?
— Да ныне кожи дорогяшши, двести рублей дали.
Тот пошол, коня на запольках поймал да убил, кожу содрал, в город пошол.
Сел с кожой на рынке.
Хто кожу ногой подопнет, спросит:
— Дорога-ли?
— Двести рублей.
— Да ты сдичял? Хто боле двух рублей даст?
Рассердился этот брат, взял топор: «Убью своего обидчика».
Тот там знает, што брат его убить захочет. А у него была мать старая старушка, совсем уж помирать собиралась, он ее край печьки повалил, а сам спряталса.
Старший брат прибежал, мать зарубил да и прочь.
Тот взял лошадь запрег, мать одел, на санки посадил, сам поддерживат. Приехали в город, в ристоран. Он мать за стол посадил, вина спросил и говорит лакею:
— Угости маму мою.
Лакей стал подносить, толкнул ее чуть, старуха и повалилась.
— Убил маму!
Лакей ему стол рублей дал:
— Только не шумите, пожалуста, господин.
Он вынес старуху, посадил в лодку, весла в руки дал. Рыбаки пришли, за весло хотели взяться, старуха и свалилась в воду.
Мужик на берегу росшибаетса, реве.
— Маму-ту утопили!
Рыбаки ему двести рублей дали: не шуми только.
Пришол домой, больша прежнего нанес.
Брат прибежал.
— Где деньги взял?
— Маму продал. За старуху триста дают, а естли потельнее, то и пятьсот.
У него жонка была здоровая, мясная.
Брат пошол, жону убил, понес в город, сел на рынке да кричит:
— Женьского товару не надо-ли?
— Хто жонок убивает, да продает, в арестански ево.
Коhда выпустили, брат меньшой тово боле разбоhател.
Он ево зашил в куль, приташшил к реки. Стояла тут часовенька. Пошол помолитця, штобы бог помог таково разорителя погубить. Пока молилса тут был теленок подли мешка; меньшой брат вылиз, а теленка туда. Сам коней из поля каких-то к себе загнал. Старшой — мешок с теленком бросил в реку, пошел, думат, ко вдовы. Там брат с конями.
— Ты где этта нажил столько?
— В реки. Там еще много. Да ты споки-то. Там урыти поуры, да кони-ти буры, кореты золоты!
Старшой брат велел себя завязать в мешок да кинуть к реку. И ушел. Не знаю, выйдет-ли хоть к осени. Не бывал еще назад.
Спор разгорелся невероятный. Особенно горячо спорили, «хто лучша», один мужик и одна жонка. Оба средних лет. Спор завел их очень далеко. Мужик усмехался и словно поддразнивал. Но жонка побледнела, глаза горели, челюсть, губы и голос дрожали.
Наставал черед Скомороха. Московка боялась, что этот женоненавистник зальет ядом женщину. Ей уже сказали по утру, что Скоморох внебрачный сын мезенки и не любит говорить об этом… На Мезени вырос, а теперь женился и поселился на притоке Пинеги — реке Юле. Едет в Архангельско свою шишку вырезать и на заработки.
Московка обратилась к нему:
— Как же звать все-таки? Хоть имячко!
— А зачем? Прозвали Скоморохом и очень даже подходяшше. Мать мезенка, меня девкой принесла, а отец мой, сказывают, Пинесьский, вот с этих мест. Есь тут недалеко фамильё Скомороховы. Дак будто бы из їх рода. Не знай.
Скоморох вскочил, расставил ноги, согнув их в коленях, поскакал, изображая зараз и всадника и коня, и запел; ему сейчас же откликнулась Махонька. Они пели вместе, а потом спрашивали и отвечали друг другу.
19. Козáченько
(песня)
Ехал козаченько из Украю,
Ехал молоденькой из Украю;
Он побочил, с коня ск
о
чил,
Он побочил, с коня ск
о
чил,
Дле дивчины, дле дивчины:
Скоморох с этими словами кинулся к Махоньке и стал прижимать ее к сердцу.
«Как тя, девиця, по їмени зовут,
Как тя, красавица, по отечесьву зовут?»
Махонька запела в ответ:
Меня батюшко насеял,
Меня мати родила,
Меня поп к(ы)стил,
Окулиной їмё дал.
Скоморох:
Девушка, Окулинушка!
Не пойдешь-ле, девушка,
Взамуж за меня?
Махонька:
Есь-ле козаченько, дом-от свой?
Есь-ле, молоденькой, дом-от свой?
Скоморох:
У миня дом-от в чистом поли,
В чистом поли, под березой,
Ты со мною, я с тобою,
С Окулиной, с молодою!
Махонька:
Есь-ле, козаченько, конь-от свой?
Есь-ле, молоденькой, конь-от свой?
Скоморох:
У миня конь-от в чистом поли,
Чистом поли, за Дунаем,
Мы пойдем с тобой поймаем,
Ты со мною, я с тобою
С Окулиной с молодою!
Махонька:
Есь-ле, козаченько, постель-от свой?
Есь-ле, молоденькой, постель-от свой?
Скоморох:
Шиленишша под бочишша,
Епанчишша в зголовишша
Ты со мною, я с тобою
С Окулиной, с молодою!
Вместе:
Почали девицу комарики кусать,
Почала девица козаченька ругать.
Скоморох:
Я козак не дурак,
Повалившись и прижимая Махоньку
Не охвочь работать,
Я охвочи подле бочи,
Ты со мною, я с тобою,
С Окулиной с молодою!
Пенье закончилось под громкий смех. Атмосфера разрядилась. Никто уж не кричал: «Жонка! Мужик!», и Скоморох мог спокойно рассказать свою следующую сказку.
20. Золоченые лбы
На веках невкотором осударсьве царь да ише другой мужиченко исполу промышляли. И поначалу все было добрым порядком. Вместях по рыболовным становищам болтаются, где кака питва идет, тут уж они первым бесом.
Царь за рюмку, мужик за стокан. Мужиченко на їмя звали Капитон. Он и на квартире стоял от царя рядом.
Осенью домой с моря воротяцца, и сейчас царь по гостям с визитами заходит, по главным начальникам. Этот Капитонко и повадился с царем ходить. Его величию и не по нраву стало. Конешно, это не принято. Оногды амператора созвали ко главному сенатору на панкет. Большой стол идет: питье, еда, фрелины песни играют. Осударь в большом углу красуется. В одной ручки у его четвертна, другой рукой фрелину зачалил. Корона съехала на ухо, мундер снят, сидит в одном жилету. Рад и тому, бажоной, што приятеля нету. Вот пир к концу заприходил. Царицы Аграфены пуще всех в голову вином ударило. И как только ейной адьютан в гармонь заиграл, она вылезла середка залы и заходила с платочком, запритаптывала: