глухим совсем не трудно. А теперь помолчи. Я принесу еще воды.
Она снова пила, а затем стала смотреть, как старик вернулся к костру и растянулся на каменистом полу пещеры. Огонь угасал. Темнота стала полной.
Она дремала и просыпалась, потом засыпала вновь. В следующий раз, когда она открыла глаза, серый полусвет сменил кромешную тьму. Начинался день.
Зашевелилось тряпье старого нищего, он поднялся и стал раздувать угли, воскрешая костер и подкармливая его сухим верблюжьим пометом. Вскоре он снова начал помешивать в горшочке над пламенем.
— Как твоя голова?
— Лучше. Только тупая боль. Но намного лучше.
— Съешь немного овсяной каши?
— Сначала вода.
— Конечно, вода.
Он дал ей напиться из тыквенной бутыли.
— Кто познал большую жажду, тот ценит воду больше дорогих камней и золота, и ему кажется, что никогда он не сможет напиться вдоволь. Так всегда бывает. Но у нас достаточно воды, дитя, смотри, здесь есть еще, если ты захочешь. А сейчас отведай доброго варева.
Это была жидкая кашица из овсяных зерен, разваренных в воде вместе с нарезанными финиками. Она не чувствовала голода, но проглотила немного пищи. Это подкрепило ее.
Позже Феодора смогла поесть еще, и к тому времени, как свет проник в пещеру, свидетельствуя о том, что солнце уже высоко, она с помощью нищего смогла сесть. С этого часа силы стали быстро возвращаться к ней, хотя в последующие дни она сильно страдала от периодически возвращающейся головной боли.
В этот день старый нищий не покидал пещеру. Его обиталище представляло собой одну из тех полостей, что встречаются повсюду, где есть нагромождения вулканической лавы. Внутри них всегда относительно прохладно, и Феодора была благодарна ему, что у нее есть такое укрытие.
Уже днем она спросила старика:
— Как тебя зовут?
Он подобрался поближе и сел, скрестив ноги.
— Меня зовут Вавва. Вот уже шестьдесят лет как я нищий, с детства, которое прошло в Александрии.
— Ты спас мне жизнь, Вавва. Знаешь ли ты, кого спас?
Он кивнул, и его жидкая седая бородка легла на впалую грудь.
— Вестники объявили в оазисе, что может прийти женщина, которая приговорена к изгнанию, и всякий, кто поможет ей, подлежит смертной казни. Они дали твое описание.
— И ты оказал мне помощь, несмотря на то, что это запрещено под страхом смерти?
Он снова кивнул.
— Я не знаю, откуда ты знаешь Слово, дитя, поскольку не кажешься мне нищенкой, но члены Братства не оставляют без внимания Слово, от кого бы оно ни исходило.
— Я думала, ты не слышал меня.
— Рядом было слишком много людей, поэтому я не мог дать знать, что понял тебя. Они бы стали выслеживать меня, поскольку вся деревня может пострадать из-за того, что сделает один, пусть даже это и нищий. Позднее я последовал за тобой, обнаружил тебя там, где ты упала, и принес сюда. Что ты сделала, если тебя постигла такая участь?
— Оскорбила мужское самолюбие. Меня зовут Феодора, я куртизанка из Константинополя, которая была наложницей Экебола, наместника Киренаики.
С легкой тревогой он посмотрел на нее:
— Но ведь ты одна из нас?
— Была.
— И помнишь закон?
— Я попытаюсь припомнить.
Она порылась в памяти. Это казалось почти невозможным, поскольку всего раз она слышала закон Братства Нищих. И все же на мгновение ей показалось, что она вновь видит тускло освещенную простой масляной плошкой громадную голову, лицо, изборожденное шрамами, и слышит гнусавый голос Айоса. Слова возвращались к ней. Она заговорила:
— Слушай же теперь великие законы Братства Нищих. Первый. Поскольку все народы имеют свои способы просить подаяние и говорят на множестве языков, каждому члену Братства следует изучить язык нищих, чтобы…
Старик поднял руку.
— Достаточно! Именно эти слова. Я думаю, что ты знаешь и остальное. То, что ты произнесла, дитя, освобождает меня от опасений.
— Но почему?
— Рисковал ли бы я жизнью из-за чужака?
С удивлением Феодора подумала, что в то время, когда никто не проявил милосердия к истерзанному созданию, страшась гнева наместника, этот самый слабый и одинокий из людей отважился спасти ее. Кроме того, Вавва не стал заставлять ее излагать Закон целиком, видимо, подозревая, что она не помнит всего, но вместе с тем и не желая отказаться от помощи ей. Это было поразительно.
— Вавва, — спросила она — бывал ли ты в Константинополе?
Он покачал головой:
— Никогда моя нога не ступала за пределы Африки.
— Но тебе, может быть, случалось слышать о некоем Хагге, протомендикусе.
— О протомендикусе я, конечно, слышал, как и все наши люди, хотя и никогда не говорил с ним и не видел его.
— Я друг Айоса. Еще ребенком я просила милостыню вместе с ним.
— Это действительно так? Тогда я несказанно рад, что помог тебе.
На следующее утро Вавва ушел рано, вероятно, чтобы продолжать клянчить подаяние в оазисе, который, насколько Феодора поняла, находился всего лишь на расстоянии лиги от пещеры.
Теперь она заметно окрепла и могла передвигаться по их убежищу. С трудом она преодолела расстояние до большого глиняного кувшина, в котором хранилась вода. Все шло так, как и предсказывал нищий. Хотя она и не чувствовала большой жажды, вода в эти дни имела для нее особую ценность. При любой возможности она пыталась завладеть влагой на случай новой пытки жаждой. Но когда Феодора склонила голову над широкой горловиной сосуда, она отшатнулась, словно почувствовав удар. В спокойной темной воде отражалось ее лицо. Это было ужасно! Неужели это чудовищное существо, изможденное и покрытое волдырями, с потрескавшимися, вздутыми губами и провалившимися глазами — она сама? Потрясенная увиденным, Феодора бросилась на тюфяк и разрыдалась. Как много для нее значила ее красота… которой больше не существовало.
Спустя несколько часов, ближе к закату, вернулся Вавва. Он привел с собой приятеля, калеку, передвигавшегося при помощи двух тростей, на которые он опирался сильными руками, передвигая высохшие ноги с изъязвленными стопами. Он был моложе Ваввы, но уже миновал середину жизни. Из-под лохмотьев виднелось хитрое лицо, длинный нос и широкий беззубый рот.
— Так это та девушка? — спросил он.
— Да, — ответил Вавва, — она знает Слово и Закон. И к тому же она друг протомендикуса.
Калека подтащил свое тело ближе, посмотрел на Феодору подозрительно и изверг поток какой-то тарабарщины, очевидно, не имеющей смысла, но при этом выстраивающейся в некое подобие стихов. Бесполезно пытаться передать ее современным языком, поскольку она состояла из перевранных и чудовищно искаженных слов греческого, латинского, арамейского, коптского и даже готского наречия.
И снова Феодора возблагодарила судьбу за те дни, которые провела в обществе Айоса