еще был на месте. Феодора попыталась прикинуть расстояние — выходило что-то около римской мили.
Ей показалось, что вокруг заколыхался красный туман. Она снова закрыла глаза. Усталость и перенесенные страдания приковали ее к пустынной дороге.
Но даже в этом отчаянном положении упрямая искра жизни внутри отказывалась угаснуть. Она не должна умереть!
Спустя долгое-долгое время Феодора снова открыла глаза, собирая остатки сил и воли для последней попытки.
Как ей удалось подняться на ноги в этот раз, для нее навсегда осталось загадкой, как и то, каким образом она преодолела эту бесконечную милю до оазиса. В последней сотне локтей каждый шаг был отдельной зверской пыткой.
Она ощутила тень — пальмы. Как в клубящемся мраке было ее сознание, но она смутно сознавала, что находится там, где живут люди.
Оазис был крошечным. Несколько десятков финиковых пальм, дюжина хижин из глины, колодец, обложенный камнем. Все население едва насчитывало четыре десятка душ.
Феодора оказалась на единственной грязной и кривой улочке. Темные лица, лица жителей пустыни, смотрели на нее. Это были берберы[46], часть дикого народа, обитающего в сердце песков, вдоль караванных путей, и совершающего набеги на путников.
Шатаясь, она двинулась к ним.
— Воды! — хрипела она, не будучи в состоянии произнести ни слова членораздельно.
Смуглые лица отвернулись от нее. Даже здесь приказ Экебола имел силу.
Она почти вслепую двинулась к колодцу, туда, откуда слышалось легкое журчание воды. Но теперь бородатые берберы смотрели на нее с ненавистью.
— Уходи! Убирайся прочь! — кричали ей.
— Я хочу пить! — умоляла она шепотом.
— Ты хочешь пить? Что нам до этого? Ты пришла погубить нас? Убирайся! Проваливай отсюда!
Они угрожающе шагнули к ней, женщины присоединились к мужчинам в общем желании избавиться от нее, движимые только страхом вызвать немилость правителя Киренаики.
Она сделала усилие и почти вслепую прошла дальше, почти в агонии, не понимая, куда движется. В тени глинобитной стены она смутно различила какую-то скорченную фигуру в рваных лохмотьях. Слепой старик с белыми глазами, впалой высохшей грудью, редкими волосами на подбородке и губами, бормочущими бессмысленные слова. На пыльной земле возле него валялась бронзовая миска, он просил милостыню, но никто ему ничего не подавал.
Проходя мимо слепого старца, сидящего на краю деревни, она попыталась в отчаянии заговорить с ним. Но слова не могли прорваться сквозь ее опухшие губы. Она попыталась снова, и ее рот исторг скрежет: «мендици…»
Грязное существо в лохмотьях не обратило на нее ни малейшего внимания и продолжало бормотать, подняв незрячие глаза к небу. Она поняла, что нищий был не только слеп, но и глух. Слабо замерцавшая было надежда угасла. Даже если бы он услышал ее слово, слово Братства, он вряд ли отнесся к ней как брат. Скорее всего, он не был связан с другими нищими и зависел только от милости своей деревни, которая и поддерживала слабую жизнь в его старых костях.
Она двинулась дальше, в пустыню, ведомая только отчаянием.
Теперь идти было некуда. За спиной остались сладкая тень пальм и журчание чудесной воды.
Как далеко ей удалось продвинуться, она не знала, но в конце концов произошло неизбежное — она упала. На этот раз она больше не шевелилась: судьба потребовала от нее слишком многого.
С ясного неба к добыче скользнула черная тень. За ней еще одна, столь же зловещая, и еще, еще… Стервятники пустыни слетались и рассаживались на скалах, отбрасывающих черные тени на неподвижно распростертое тело. Они собрались на страшный пир, который вскоре должен был начаться…
Это было как море — смертельная апатия, баюкавшая и уносившая сознание. Феодора страдала, но это страдание было уже не таким сильным, как прежде.
Там, где она лежала, было темно, но неподалеку мерцал свет. И еще — была вода. Кто-то разжал ее челюсти, и несколько капель пролилось на ее опухший язык. Она жадно проглотила их и слабо застонала — еще.
Но воду отняли у нее надолго. Потом дали еще немного. Так продолжалось, пока ее распухший язык, не помещавшийся во рту, не начал постепенно принимать нормальные размеры. Тело девушки поглощало животворную влагу, и сухой жар начал покидать ее обезвоженные ткани. Затем она получила еще воду — большие глотки, один за другим.
Теперь она спала. Когда же к ней вернулось сознание, ее по-прежнему окружала темнота. Но она открыла глаза и со слабым удивлением увидела каменный свод над собой. Грубая поверхность камня порой становилась отчетливо видна, а порой исчезала, когда меркли отсветы пляшущего неподалеку пламени.
Она долго оставалась без движения. Наконец, пошевелившись, обнаружила, что лежит на песке, покрытом кучей тряпья. «Как я могла оказаться здесь?» — мысль мелькнула, но сейчас же угасла, так как мышление требовало слишком больших усилий.
Казалось, ее разум выжат полностью. Пустота. Единственное, что она сознавала, — головная боль, которая, казалось, раскалывает череп.
Феодора повернула лицо. Пламя принадлежало маленькому костру примерно в двадцати локтях от нее. Там же, вероятно, был и выход из пещеры, в которой ее приютили. У костра корчилась изможденная фигурка: старик с жидкой бороденкой что-то помешивал в глиняном горшке.
Боль в голове росла, почти ослепляя ее. Феодора испустила тихий стон.
Фигура у костра поднялась и стала гигантской, заслонив свет костра.
Девушка попыталась сосредоточиться. В темноте, в тусклом свете костра ей показалось, что она узнает лицо старика. Но разве это могло быть?
Надтреснутый стариковский голос спросил:
— Ну как ты, дитя?
— О, голова! — простонала она.
— Потерпи.
У огня стоял широкогорлый глиняный кувшин, побольше того горшка, в котором старик что-то помешивал. Он взял тряпку и окунул ее в кувшин, в котором, очевидно, была вода. Затем вернулся к Феодоре и положил влажную ткань на ее лоб и виски. Прохлада была невыразимо приятной, казалось, она уносит боль.
Она опять закрыла глаза и долгое время лежала неподвижно. Она слышала, как старик возится у костра.
Вероятно, прошел час, а может, и больше. Она опять подняла веки. Боль в голове утихла. У огня все еще сидела на корточках согбенная фигура.
— Старик! — позвала она. Скелет вздрогнул, очнувшись от дремы, и, спотыкаясь, приблизился к ней.
— Ты звала, дитя?
Феодора слабо кивнула.
Каждое слово давалось ей с болезненным усилием.
— Как я очутилась здесь?
— Ты сказала Слово.
Так вот почему она знала его! Он был нищим из того проклятого оазиса.
— Но ведь ты был слеп и глух, — пробормотала она в замешательстве.
Старик слегка усмехнулся.
— Выучиться заводить глазные яблоки так, чтобы были видны только белки, требует времени и практики, но прикинуться