— Позвольте, Владимир Александрович! – я с отчаянием перебил его людоедскую речь. – Позвольте, но ведь не можем мы писать про руки, которые надо отрубить!
— Почему это не можете? – буквально зарычал на меня Серов, – Вы что, тоже «этим» сочувствуете? Защищаете модерняг и леваков? Смотрите, я завтра же поеду к товарищу Козлову, к Фрол Романычу, и скажу, что журнал комсомола «Молодая гвардия» защищает модернистов от Серова.[8] Он вам покажет! Вы знаете, до чего эти леваки доходят? Тут на днях было обсуждение выставки девяти художников. Плохая была выставка, стали ее справедливо критиковать. Поднимается человек на трибуну и говорит: «С позиций социалистического реализма...» А из зала «Бу-у-у!» Поднимается другой и говорит: «Товарищ Хрущев указал нам...» А они опять «Бу-у-у!» Понимаете? Я уверен, что там половина была агентов ФБР! Их сажать надо!
— Чьих, чьих агентов?
— ФБР – не знаете, что ли? Ну, в общем американских! Это их диверсия против советского искусства!
Я отчетливо понимаю, что эта запись разговора может показаться читателям выдуманной, фантастической. Хочу поэтому обратить внимание, что ни одного слова здесь я не выдумал и не изменил. Слова Серова врезались мне в память навсегда, настолько дико и невероятно они звучали. В.А.Серов недавно умер, но предложение «отрубить руки» он успел после беседы со мною повторить неоднократно, другим людям.
Но это был еще не конец. Серов вошел в раж, глаза его засверкали, он забыл, что просил меня записывать каждое слово, и стал поносить модернизм вообще, не только советский.
— Вы видели эту мазню Пикассо на французской выставке? Нет еще? Так я вам нарисую – вот!
Серов схватил авторучку (рядом стояли в особой вазе десятки карандашей, в другой вазе кисти, но он взял авторучку) и довольно точно набросал контуры «Женщины под деревом» Пикассо. Комментарии, которые он при этом делал насчет частей тела этой женщины, насчет цвета, я лучше приводить не буду.
— Или вот приезжал к нам Ренато Гуттузо! – продолжал Серов. – Конечно, он коммунист, мы его хорошо приняли, хвалили его работы, но, между нами говоря, что он пишет? Что? Это же невозможно смотреть!
Под конец я сделал еще одну безнадежную попытку спасти интервью, как-то смягчить серовские формулировки насчет молодых художников. Но ничего не вышло. В студию зашла жена Серова, приятная темноглазая женщина, и художник стал апеллировать к ней как к аудитории.
— Вот, извольте радоваться: «Молодая гвардия» не желает публиковать мое мнение об искусстве! Им, наверно, больше по душе мутные писания господина Эренбурга (так и сказал – «господина»), который морочит головы молодежи и наводит тень на плетень!
Я прямо из студии позвонил в «Молодую гвардию» и попросил Игоря Смирнова поговорить с Серовым, убедить его, что в таком виде интервью нельзя печатать. Художник долго кричал в трубку те же слова, что перед этим мне, а потом Смирнов со вздохом попросил меня прервать разговор и вернуться в редакцию. Что я и сделал.
Интересно, что интервью с Серовым все-таки появилось в журнале, и без предложения «отрубить руки» – видимо, редакция послала к художнику какого-то более терпеливого человека, умеющего обходиться с «корифеями» лучше, чем я.
А спустя четыре месяца Серов решил осуществить на деле свои угрозы молодым художникам. На выставку, которая открылась в Москве (и где была выставлена его картина «С Лениным», вызвавшая град насмешек), он привел Хрущева с подручными. Хрущев охотно повторял хулиганские выпады Серова против современного искусства, и это было сигналом к длительной травле каждого художника, который хоть чуть-чуть «уклонялся» в своем творчестве от унылого фотографирования, от писания слащавых жанровых картинок о радости советской жизни.
Тяжелые нападки выдержал тогда талантливейший скульптор современной России Эрнст Неизвестный. Этот мужественный человек, герой войны, не желал ни каяться, ни приспосабливать свое искусство к «генеральной линии партии». Чтобы как-то существовать (все заказы на его работы были, конечно, тотчас аннулированы), он стал выполнять иллюстрации для журналов, в том числе и для нашего – для «Знание – сила». Но в 1966 году (!) главный редактор объявил, что иллюстраций Неизвестного мы больше принимать не можем.
Тем, кто думает, что с «увольнением» Хрущева художникам стало легче, свободнее, надо знать, что не только Неизвестный, но и Рабин, и Плавинский, Зверев, Соостер, Брусиловский (можно назвать еще дюжину талантливых людей) живут по сей день в обстановке нервозности, нападок и притеснений. В январе 1967 года в клубе московского завода «Компрессор» молодые рабочие – любители искусства – организовали выставку одиннадцати молодых художников, в том числе Оскара Рабина и Дмитрия Плавинского. Выставка открылась и проработала... полчаса. В зал ворвались какие-то люди и объявили, что выставка закрывается, «так как помещение нужно для других целей».
Уже на следующий день секретарь Союза художников Екатерина Белашова (в 1963 году ее удачно назвали «Серов в юбке») разразилась истерической речью по адресу молодых художников, которые «все дальше отходят от линии коммунистической партии и социалистического реализма, тратят свое время и силы на пустые формалистические эксперименты». В тексте этой речи не было ничего об отрубании рук или об «агентах ФБР», но ведь нынче в России объявлена эпоха «сдержанных выражений». Однако в подтексте речи Белашовой и в свирепом разгоне художественной выставки все это чувствуется с прежней ясностью. На поверхности советского искусства ничто не изменилось с 1962 года: Серовы и белашовы по-прежнему в чести, Неизвестный и Рабин преследуемы и гонимы.
Но изменения следует искать не на поверхности, а под нею: зрители отворачиваются от конфетных полотен придворных рисовальщиков и ищут настоящего, выразительного искусства. Не случайно выставка одиннадцати молодых художников открылась в окраинном рабочем клубе: вопреки усилиям официальных пропагандистов и неофициальных агентов КГБ, искусство прокладывает свой трудный путь к душам человеческим.
VII.
Тот же процесс, но со своими, конечно, особенностями, наблюдается в советском театре, в кино, даже в музыке.
В послесталинский период почти все театры страны претерпели одну экономическую реформу, возымевшую серьезные политические последствия. В печати об этом было очень мало, зрители практически не знали о происшедшем, но на театральную жизнь это оказало самое благотворное влияние – вопреки воле властей.
Я имею в виду так называемое снятие государственной дотации. Раньше театры могли не заботиться о коммерческой стороне своей деятельности – если сборы не покрывали расходов театра, убытки восполнялись из государственного бюджета. Поэтому вид пустого зала не очень тревожил директоров и режиссеров – им важно было держать «политически верный курс», за отклонение от этого «курса» карали беспощадно. Не то теперь: театры должны заботиться не только об «идейности» репертуара, но и о его «кассовости», как говорят актеры на своем жаргоне. Надо чем-то привлекать зрителей, иначе будет нечем платить артистам и рабочим, не на что покупать реквизит и заказывать декорации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});