Все остальное в статье Еремина – на том же уровне или еще хуже.
Критик З.Кедрина своей статьей в «Литературной газете» многих удивила: ее не считали до того «наемным убийцей» органов государственной безопасности. Лишь после появления «Наследников Смердякова» кто-то вспомнил, что ведь да, действительно, в начале пятидесятых годов сия дама пару раз официально «бичевала» так называемых космополитов в советской литературе (это термин Геббельса, взятый Сталиным на вооружение в 1950 году).
В своей статье против Синявского и Даниэля Зоя Кедрина кощунственно ссылается на великого Достоевского – одно это достаточно мерзко. Но я обращу сейчас внимание на другое. З.Кедрина, подобно Еремину, тоже решила доказать нечто недоказуемое – а именно, что Синявский был антисемитом. Уж очень ей хотелось выступить против него с этаких, что ли, прогрессивных позиций – вроде как ей претит антисемитизм Синявского. Это само по себе тоже примечательно – чувствовала, чувствовала Кедрина, что грязное дело делает, и страшно ей хотелось представить себя хоть чуточку почище Еремина (ее статья вышла через десять дней после ереминских «Перевертышей»).
Как же доказать антисемитизм Синявского, если он в действительности борец против дискриминации и всяческого шовинизма? Кедрина воспользовалась тем, что в СССР произведения Абрама Терца неизвестны – ей-то ведь дали их прочесть только в КГБ. И она, подобно Еремину, «выкроила» соответствующий кусочек из текста, представив его как антисемитский. Разумеется, дама просчиталась: еще до суда все, кто интересовался произведениями Терца и Аржака, могли прочесть их в рукописях. Нельзя, не подобает говорить о пользе суда над писателями – особенно сегодня, когда оба они еще томятся в лагерях, и жизни их всякую минуту под угрозой, – но факт таков, что именно арест Синявского и Даниэля и суд над ними приковал народное внимание к произведениям Абрама Терца и Николая Аржака.
В конце января, буквально за неделю до суда, все еще не было ясно, решатся ли их судить и если да, то как – открытым судом или закрытым. О колебаниях и спорах, что шли по этому поводу «на самых верхах», свидетельствует такой эпизод.
В Доме журналиста, перед специально отобранной аудиторией, вдруг выступил «ответственный сотрудник Комитета государственной безопасности» (так его нам представили) некто Банников. Разумеется, он был облачен в гражданское платье, так что чин его был неясен, но намеком нам дали понять, что это чуть ли не заместитель председателя Комитета. Формально доклад был о «происках империалистических разведок и бдительности советских людей». Однако, поговорив пять минут на общие темы, оратор перешел к делу Синявского и Даниэля. Обозвав их разными бранными словами, он сказал:
— Западная буржуазная пропаганда подняла дикий вой по поводу ареста этих двух проходимцев. Они испытывают крепость наших нервов. Мы покажем им, что нервы у нас крепкие, что нас не запугаешь. Мы будем их обоих судить. И мы при этом рассчитываем на полную поддержку советской печати, на вашу поддержку, товарищи.
Со странным чувством расходились мы после этого внезапного «доклада». У всех было ощущение, что Банников как бы защищал против кого-то свою позицию, позицию КГБ. Его часто повторяемое «мы» было неопределенным, он ни разу не сказал «партия» или «правительство». По-видимому, это «мы» означало только секретную полицию, которая пыталась спасти «честь мундира» и укрепить свое влияние в государстве.
Суд, назначенный на начало февраля, был в последний момент отложен на двое суток. Видимо, в эти последние двое суток было решено сделать суд формально открытым, а на самом деле закрытым – не пускать иностранных корреспондентов, не пускать и советскую публику, а составить аудиторию маленького зала из специально приглашенных «ортодоксов». Даже таким газетам, как «Правда» и «Известия», не дали просто корреспондентских мест, а предварительно «согласовали», кто будет представлять эти газеты. От «Известий», в частности, присутствовал некто Юрий Феофанов – человек, известный своими связями с органами безопасности.
И все-таки! И все-таки на третий день после окончания процесса я, по многозначительному тону телефонного вызова моего друга, помчался к нему на квартиру и прочел отпечатанные на пишущей машинке последние слова Андрея Синявского и Юлия Даниэля. А еще неделю спустя читал стенограмму процесса – всю, от начала до конца!
Я не думаю, чтобы кто-нибудь из судебных работников скопировал и распространил эти секретные документы. Я не верю также, что запись процесса получена через тех немногих «особо проверенных» журналистов, что присутствовали на суде от начала до конца по долгу службы, – слишком уж они «проверенные», да и побоялись бы сделать это, зная, что подозрение падет на их головы в первую очередь. Стало быть, это коллективный труд, потому что только судебные чины да аккредитованные корреспонденты имели пропуска на все заседания подряд. Остальные присутствовали по пропускам, выдаваемым лишь на одно заседание. И этих остальных было в общей сложности не больше пятисот. Значит, и среди этих «надежных из надежных» существовала тайная эстафета записи, перепечатки, сбора воедино тех сотен страниц, что составляют позорный и обличительный документ – протокол беспрецедентного в истории человечества суда над литературой. Поистине, нет больше надежных приверженцев у русской диктатуры.
Я не уверен, что здесь надо пересказывать содержание протестующих писем, индивидуальных и коллективных, направленных после осуждения писателей в разные инстанции, от Председателя Президиума Верховного Совета СССР до редакции «Правды». Скажу только, что таких писем были тысячи. И это, как приглашение к протесту на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года, лучше всего показывает перемены в России – те самые подспудные перемены, о которых написал однажды Евтушенко. Роль баранов в бессловесном стаде больше не устраивает мыслящих людей моей страны.
Эти краткие заметки по поводу суда над Синявским и Даниэлем я закончу любопытным штрихом, относящимся к «общественному обвинителю» Аркадию Васильеву – тому самому, который получил $13 200 перед процессом*[7].
После трудов праведных на суде этот человек отправился отдыхать в писательский Дом творчества в Голицыне, под Москвой. И сразу же обнаружил, что там никто не хочет говорить с ним, подавать ему руку и даже сидеть за одним обеденным столом. Люди не придавали этому характера открытой демонстрации, они просто избегали его – и все.
Полицейский провокатор обиделся. И проделал номер, вполне достойный его морали и интеллекта. Перед обедом, за полчаса до начала, он занял место перед единственным входом в столовую, как бы дыша воздухом. Он хотел поставить писателей в безвыходное положение обязательной встречи с ним нос к носу и «взять на заметку» тех, кто демонстративно отвернется. Результат был самый неожиданный: половина отдыхающих, не дойдя до дверей, повернула обратно и вообще не обедала в столовой в тот день. Остальные проходили, что-то бормоча в ответ на его дружелюбные приветствия. Право, одно это говорит больше, чем все заклинания передовых газетных статей о «монолитности советского общества».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});