На заре второго дня я дал жребию на выбор шесть человек, одним из которых я постараюсь быть весь День. Я пытался придумывать только простые, социально неопасные варианты. Шестерку составили: Молли Блум, Зигмунд Фрейд, Генри Миллер, Джейк Экштейн, ребенок семи лет и прежний доктор Люциус Райнхарт до того, как он стал дайсменом.
Сначала Жребий выбрал Фрейда, но к концу дня мне стало казаться, что быть Зигмундом Фрейдом весьма скучно. Я находил множество бессознательных источников мотивации там, где их обычно не замечал, но, увидев их, я не ощутил, что мне это что-то дало. Я попытался проанализировать свое бессознательное сопротивление роли Фрейда и обнаружил нечто, в чем так хорошо разбирался Джейк: соперничество с Отцом, страх разоблачения бессознательной агрессии. Однако я не счел свои открытия убедительными, или, скорее, я не счел их относящимися к делу. Может, я и был «оральной личностью», но знание этого не могло изменить меня так, как это делал один бросок кости.
С другой стороны, когда я читал о человеке, который покончил с собой, порезав вены на руках, я немедленно отметил сексуальный символизм резанья конечностей. Я начал размышлять о других способах самоубийства: броситься в море; засунуть пистолет в рот и нажать на курок; забраться в духовку и включить газ; броситься под поезд… Всё, казалось, имеет очевидный сексуальный символизм и обязательно связано с психосексуальным развитием пациента. Я придумал отличный афоризм: «Скажи мне, как пациент совершает самоубийство, и я скажу тебе, как его можно было вылечить».
На следующий день я вычеркнул Фрейда из списка, заменил его «слегка психотичным хиппи, агрессивно настроенным по отношению к истэблишменту» и бросил кубик: Жребий выбрал Джейка Экштейна.
Джейка я мог исполнить очень хорошо. Он был реальной частью меня самого, кроме того, я мог легко сымитировать его манеры и стиль речи. Я написал полстатьи для журнала по психопатологии, проанализировав концепцию дайсмена с ортодоксальной джейкианской точки зрения, и чувствовал себя изумительно. Во время аналитической сессии с Джейком я настолько вошел в его способ мыслить, что в конце он объявил, что за один этот час мы продвинулись больше, чем за предыдущие два с половиной месяца. В статье, которую он впоследствии написал о моем анализе — «Случай шестигранного человека» (уже одними названиями Джейк обеспечил себе вечную славу), — он в деталях описывает этот аналитический час и объясняет его успех тем, что случайно прочел малоизвестную статью Ференши, натолкнувшись на нее накануне ночью: открытая на ключевой странице, она лежала у него в ванной под раковиной; она и дала ему ключ, «который начал открывать дверь в шестигранный куб». Он был в восторге.
Кубики переворачивались и поворачивали меня от роли к роли в шизофреническом калейдоскопе драмы. Жизнь стала серией эпизодических ролей в плохом фильме, без сценария, без режиссера, с актрисами и актерами, которые не знали своих реплик и своих ролей. Большинство ролей я по вполне очевидным причинам исполнял подальше от знакомых со мной людей.
Я лишь смутно помню, что делал и говорил в те дни; образы вспоминаются отчетливее диалогов: вот я сижу как учитель дзен Обоко, в основном молча и улыбаясь, а молодой аспирант пытается расспросить меня о психоанализе и смысле жизни; вот я, как семилетний ребенок, еду на велосипеде по Центральному парку, смотрю на уток в пруду, сижу поджав ноги и наблюдаю, как старый негр удит рыбу, покупаю жвачку и выдуваю большой пузырь, мчусь наперегонки с другим велосипедистом, падаю, раздираю колено и плачу — к немалому замешательству прохожего: 240-фунтовые плаксы — все-таки раритет.
Несмотря на все старания ограничить контакты ширящегося круга своих личностей незнакомцами, а перед друзьями и коллегами выглядеть более-менее нормальным, я всегда давал Жребию хотя бы мизерный шанс уничтожить меня, и Жребий, будучи Богом, не смог устоять.
39
Однажды доктор Райнхарт увидел себя во сне шмелем — счастливым шмелем, который гудел и летал туда-сюда в свое удовольствие и даже не догадывался, что он — доктор Райнхарт. Внезапно он проснулся и увидел, что он — прежний Люк Райнхарт, лежащий в кровати рядом с красивой женщиной Лил. Но он не мог понять, то ли он доктор Райнхарт, которому приснилось, что он играл роль шмеля, то ли шмель, которому снится, что он доктор Райнхарт. Он не понимал, и голова его гудела. Через несколько минут он пожал плечами: «Наверное, на самом деле я Хьюберт Хамфри[111], которому снится, что он шмель, которому снится, что он доктор Райнхарт».
Он подумал еще несколько секунд, а потом повернулся на бок и прижался к своей жене.
— В любом случае, — сказал он себе, — я рад, что, когда мне снилось, что я доктор Райнхарт, я оказался в кровати с женщиной, а не со шмелем[112].
40
Доктор Абрахам Крум, немецко-американский исследователь, за каких-то пять лет потряс психиатрический мир тремя сериями экспериментов, с помощью каждой из них доказав нечто уникальное. Он начал с того, что стал первым в истории человеком, способным экспериментальным путем вызвать психоз у цыплят — созданий, чей интеллект ранее считался слишком низким, чтобы добиться психоза. Во-вторых, ему удалось получить в чистом виде реагент (морати-цемат), который вызывал этот психоз или был с ним связан, и таким образом он стал первым человеком, окончательно доказавшим, что химическое изменение можно выделить как критически важную переменную в психозе цыплят. В-третьих, он открыл антидот (амо-ратицемат), который всего за три дня полностью излечивал девяносто три процента цыплят от психоза, и тем самым стал первым человеком в мировой истории, которому удалось вылечить психоз исключительно химическими средствами.
Всерьез поговаривали о Нобелевской премии. Огромное число людей в психиатрическом мире следили за его нынешней работой по шизофрении у голубей как за биржевыми сводками. В нескольких психиатрических больницах Германии и Соединенных Штатов аморатицемат экспериментально вводили пациентам с психозом, и результаты были весьма интересны. (Побочные эффекты, в том числе тромбы и колит, еще не были ни окончательно подтверждены, ни устранены.)
Доктор Крум должен был быть почетным гостем на вечеринке, которую доктор Манн устраивал для своих друзей, а также некоторых светил психиатрического мира Нью-Йорка. Эта вечеринка должна была стать значительным событием; были приглашены президент Нью-йоркской ассоциации психоаналитиков (доктор Джозеф Вайнбургер), директор Департамента психогигиены штата Нью-Йорк и две-три другие чрезвычайно большие шишки — кто именно, я так и не запомнил. Кубики, эти бесы испорченности, приказали, чтобы весь этот вечер я менял свою личность каждые десять минут или около того, играя одну из шести ролей: кроткого Иисуса, честного человека, живущего по воле Жребия, разнузданного сексуального маньяка, немого дебила, пустозвона и левого агитатора.
Эти варианты я придумал под воздействием марихуаны, которую курил полчаса, как следствие варианта, придуманного под воздействием алкоголя, который пил, потому что Жребий… и так до бесконечности. Моя дайс-жизнъ выходила из-под контроля, и вечеринка в честь доктора Крума стала кульминацией этого процесса.
Квартира доктора Манна умудряется напоминать зал для траурных церемоний и музей одновременно. В тот вечер его слуга, мистер Торнтон, сущий труп, открыл дверь с сердечностью, на которую способен механический скелет. Он снял с Лил пальто, проигнорировав глубокий вырез её платья, и сказал «Добрый вечер, доктор Райнхарт» так, будто доктор Манн только что умер, после чего провел нас по завешенному портретами знаменитых психиатров коридору в гостиную.
Всякий раз, входя в эту комнату я удивлялся, обнаружив там живых людей. В углу у стены с книжными стеллажами Джейк беседовал с мисс Рейнголд (оказавшейся там, чтобы делать заметки для Джейка), профессором Богглзом (оказавшимся там, потому что его Жребий велел пригласить его, а его Жребий велел ему согласиться) и парой других людей, предположительно психиатров с мировым именем. На громадном восточном диване перед викторианским камином сидели Арлин, доктор Феллони (которая при моем появлении начала быстро кивать головой) и пожилая женщина, предположительно чья-то мать. Арлин была одета так же лаконично, как Лил, но с чуть более впечатляющим эффектом: две роскошные груди создавали впечатление, будто сверху в ее платье засунули прекрасные белые надувные шары, которые грозились улететь в любой момент. В креслах напротив дивана находились пожилая, удалившаяся на покой большая шишка, которую я смутно знал, полная женщина, предположительно чья-то жена, и маленький человечек с крошечной острой бородкой, сутулящийся, но крепкий: тот самый доктор Крум, которого я знал по фотографиям.