Она положила брюки на край ванной, включила воду над раковиной и начала очищать лицо скрабом. Закончив, она стала чистить зубы. Я стоял в дверном проеме, пытаясь мобилизовать свои творческие способности, чтобы придумать какую-нибудь небылицу.
— Лил, час назад между нами было нечто, что, может быть, будет и снова. Но ты должна знать о моих экспериментах всё, или…
Она посмотрела на меня: пена вокруг рта, в руке зубная щетка.
— Я выслушаю всё это, Люк, всё до последнего научного слова, но не сейчас. Просто не сейчас.
— Может быть, ты и не хочешь слушать, но я должен сказать тебе. Этот час слишком важен, наша любовь слишком…
— Чушь!
— Важно, чтобы ночь ушла, и с ней эта скала между нами.
— Я иду спать, — сказала она, выходя из ванной и начиная раздеваться.
— Ну и иди, но послушай.
Она сбросила одежду на комод, надела ночную рубашку и пошла в кровать. До макушки натянув одеяла, она повернулась ко мне спиной. Я метался взад-вперед у изножья кровати. Я пытался подготовить речь. Я хотел представить отчет о серии безобидных экспериментов, не нарушающих супружеской верности, но барахтался в море опасных, вероломных фактов. Я не знал, что делать.
Я знал, что хлопанье дверью только отложило бы окончательную конфронтацию и последующее утешение, которое неизбежно повлекло бы необходимость что-нибудь ей сказать — действие, которое мне хотелось бы отложить на десяток-другой лет. Более того, Умеренные духовные ласки оставили бы ей свободу продолжать думать, а когда она думает, а ты в чем-то виноват (и какой мужчина отважится бросить первый камень?) — это опасно, и допускать этого нельзя. Такое утешение также позволит ей считать себя невиновной и пострадавшей стороной: истина, о которой лучше всего не позволять ей думать.
Я метался у изножья кровати, как умирающая с голоду крыса, глядя на еду, которую я хотел (Лил), и на электрическую сетку, которая сделает еду болезненной (Лил). В раздражении я отбросил одеяла. Ночная рубашка туго обвилась вокруг нее и доходила почти до колен. При виде этого восхитительного, округлого, беспомощного тыла моя кровь выставила своих представителей, а те помчались с новостями к капиллярам моего пениса.
Я нашел на полу ножницы, хитро и осторожно разрезал более плотную ткань у ворота ночной рубашки и одним рывком разорвал ее сверху донизу. Лил выгнулась, крича и царапаясь.
Дальнейшие детали, пусть, вероятно, и имеющие антропологическое значение, будут больше похожи на выдержки из сухих документов о вторжении на какой-то японский остров в Тихом океане во время Второй мировой войны: окружение; выдвижение правого бедра на позицию «V»; отражение ногтевой атаки на левом фланге; главное артиллерийское орудие на атакующей позиции; главное артиллерийское орудие принуждено отойти с позиции, будучи захвачено в классические клещи двумя вражескими группировками, и т. д.
Принудительное половое сношение, кроме всего прочего, представляет собой хорошее физическое упражнение и экспрессивную вариацию нормальных брачных отношений. Но как удовольствие, оно имеет свои ограничения. Что касается меня, в ту ночь я был настолько отвлечен царапаньем, укусами и воплями, а также размышлениями о том, можно ли арестовать человека за изнасилование собственной жены (считаются ли щипки тяжким или мелким уголовным преступлением?), что должен предупредить читателей мужского пола: пусть это и превосходно с точки зрения тактики, но с точки зрения удовольствия лучше провести тихую ночь наедине с порнушкой.
На следующее утро мои уши, шея, плечи и спина выглядели так, будто я провел ночь, борясь с тридцатью тремя котятами в зарослях колючего кустарника, обмотанного колючей проволокой, причем в сильный град. Я был весь в крови, а Лил осталась непокоренной. Но хоть она и была холодна и сдержанна, она все же выслушала мой долгий научный отчет, сначала в автобусе, а потом во время полета назад в Нью-Йорк, и пусть ее вроде бы не впечатлили мои утверждения о невиновности в связи с Арлин, часть ее поверила остальному. Я ничего не сказал ей о Жребии, списав всё на некое туманное, временное психологическое исследование, связанное с реагированием на эксцентричные поступки. Какая часть ее верила мне, осталось неясным, но подавляющая часть ее личности недвусмысленно объявила, что, если я не прекращу свои эксперименты — в чем бы они ни состояли, — и не прекращу их незамедлительно, она с детьми уйдет от меня навсегда.
— Хватит, Люк, — сказала она, когда в первый день дома на Манхэттене я уходил на работу. — Хватит. С этого момента ты нормальный, эксцентричный, скучный доктор Райнхарт или с меня довольно.
— Хорошо, дорогая, — сказал я (жребий выбрал двойку) и ушел.
37
Доктор Райнхарт должен был понять, когда миссис Экштейн вызвала его в ту среду и усадила на свой диван в гостиной, что случилась беда. Они не встречались у нее дома с того дня, как она начала проходить у него терапию. Впустив его, она степенно уселась на диван, скрестила руки на груди и опустила глаза. Мужского кроя серый костюм, очки и убранные в строгий пучок волосы делали ее удивительно похожей на распространителя баптистских брошюр.
— У меня будет ребенок, — тихо сказала она.
Доктор Райнхарт сел на противоположном краю дивана, откинулся и машинально положил ногу на ногу. Он безучастно посмотрел на стену напротив, где висела древняя литография королевы Виктории.
— Я рад за тебя, Арлин, — сказал он.
— У меня уже второй месяц подряд нет менструации.
— Я рад.
— Я спросила Жребий, как мне его назвать, и дала на выбор тридцать шесть вариантов, и он назвал его Эдгаром.
— Эдгаром.
— Эдгар Экштейн.
Они сидели неподвижно и не смотрели друг на друга.
— Я дала Люциусу десять шансов, но Жребий выбрал Эдгара.
— Ах-ха. Молчание.
— А что, если это девочка? — через какое-то время спросил доктор Райнхарт.
— Эдгарина.
— Ах-х.
— Эдгарина Экштейн. Молчание.
— Ты счастлива, Арлин?
— Да.
Молчание.
— Но еще не решено, кто отец, — сказала миссис Экштейн.
— Ты не знаешь, кто отец? — спросил доктор Райнхарт, выпрямляясь.
— Конечно, знаю, — сказала она и с улыбкой повернулась к доктору Райнхарту. — Но я еще не предоставляла жребию решить, кого я должна назвать отцом.
— Понятно.
— Я решила дать тебе два шанса из трех.
— Ах-х-х.
— Джейк, разумеется, получит один шанс из шести.
— Гм.
— И я решила дать «кое-кому, кого ты не знаешь» один шанс из шести.
Молчание.
— Тогда Жребий решит, что ты скажешь Джейку?
— Да.
— А как насчет аборта? Ты только на втором месяце, ты просила Жребий рассмотреть аборт?
— Конечно, — сказала она, снова улыбнувшись. — Я дала аборту один шанс из двухсот шестнадцати.
— Ах-х.
— Жребий сказал нет.
— Мм.
Молчание.
— Итак, через семь месяцев ты собираешься родить ребенка.
— Да. Разве это не чудесно?
— Я рад за тебя, — сказал доктор Райнхарт.
— А после того, как я выясню, кто отец, нужно будет, чтобы Жребий решил, должна ли я уйти от Джейка и быть верной отцу.
— Гм.
— А потом Жребий решит, должна ли я иметь еще детей.
— Гм.
— Но прежде он должен сказать мне, следует ли мне сказать Лил про ребенка.
— А.
— И должна ли я сказать Лил, кто отец.
— Гм.
— Это всё прелесть как увлекательно.
Молчание.
Доктор Райнхарт достал из кармана пиджака кубик, потер его в ладонях и бросил на диван между собой и миссис Экштейн. Выпала двойка.
Доктор Райнхарт вздохнул.
— Я рад за тебя, Арлин, — сказал он и медленно осел на диван, его пустые глаза автоматически повернулись к пустой стене напротив, где висела только древняя литография королевы Виктории. И улыбалась.
38
К несчастью для нормального прежнего Люка Райнхарта, а также его друзей и поклонников, кости всё катились и катились, а июнь стал «Национальным месячником ролевых игр» и требовал слишком много. Мне было приказано регулярно консультироваться со Жребием и менять роль, которую я должен был исполнять, каждый час, каждый день или каждую неделю. Предполагалось, что я расширю набор своих ролей и, может быть, даже доберусь до пределов податливости человеческой души.
Возможен ли вообще всецело Человек Случая? Может ли человек так развить свои способности, чтобы по прихоти менять свою душу час за часом? Может ли человек быть бесконечно множественной личностью? Или даже, по некоторым теориям, подобно Вселенной, быть постоянно расширяющейся множественной личностью, сжать которую сможет только смерть? И тогда, даже тогда, кто знает?