Георгий, подумала она, с замиранием сердца. Пришёл, должно быть, «позабавиться», или как там выразился Иван Кириллович? Но, по запаху дорогого мужского парфюма, она поняла, что это был сам Гордеев, собственной персоной. Увы, Саша не могла сказать, хорошо это или плохо.
И чего это он забыл в её спальне? Пришёл удостовериться, что ей удобно и комфортно? Или, по-отечески подоткнуть одеялко? Оставалось только удивляться, откуда у неё в таком состоянии нашлись силы на иронию, когда страх сковал всю её, с головы до пят.
Но нет, Иван Кириллович не сделал ничего подобного. Конечно, даже читатели с хорошей фантазией вряд ли могли бы представить, как Гордеев, пару минут назад в красках описывающий её смерть, заботливо поправляет одеяло у своей падчерицы. Но и плохого он ничего не сделал. Просто постоял несколько секунд в дверях, и шагу в комнату не сделав — постоял, и понаблюдал за ней, съежившейся под одеялом от страха и бессилия. Ему всего лишь требовалось убедиться в том, что она спит.
Просто у него появилось какое-то предчувствие. Выходит, показалось? С кем не бывает? Но не проверить он не мог — привык полагаться на интуицию, за столько-то лет в политике она редко когда его подводила. Проверил. Пришёл и посмотрел. И, убедившись в том, что всё в порядке, ушёл, тихонько прикрыв за собой дверь.
— Отец небесный, заступник и спаситель! — Поледеневшими губами прошептала Александра, когда его шаги стихли в коридоре. Она откинула одеяло, набрала в грудь побольше воздуха, и принялась молиться, глядя угол комнаты — туда, где должны были висеть образа. В темноте она их не видела, но была уверена: они там, внемлют её молитвам.
На них-то и оставалась вся надежда. Больше рассчитывать Саше было не на кого. Единственный человек, кого она считала своим другом, практически родственником, бессовестно продал её сегодня. Продал и её, и её талант, о котором говорил — пускай и в таком контексте, но слышать всё равно было приятно — но, что самое плохое, он продал память о её отце, своём лучшем друге! Бывшем лучшем друге. Мерзавец.
Гордеев, конечно, тоже хорош, взял его шантажом, но с него-то и спрос не велик — его Александра всегда считала ничтожеством, а вот ощущать предательство Викентия Иннокентьевича для неё было весьма болезненно.
Никому нельзя верить, никому! Разве что, дорогому Серёже? Вот кто никогда не предаст и не обманет! Но где он, Серёжа? За много вёрст от города, в своём дачном имении, радуется жизни, и, наверное, ещё даже и не знает про её отъезд в Москву.
Хуже всего то, что помощи попросить было не у кого. Сергей далеко, Воробьёв оказался предателем, Арсений ещё слишком мал, а Алёне всей правды не скажешь. Она попросту не поверит, решит, что строптивая дочь нарочно всё это придумала, чтобы очернить светлое имя её дорого министра. И хорошо ещё, если так. А если она скажет, что Гордеев прав? Чем он там руководствовался, убеждая Воробьёва? Что «её отец хотел бы видеть её дворянкой, а не доктором»?
О-о, это вы, Иван Кириллович, просто не знали всей истории.
А зря.
Как там вы говорили? «Прежде, чем шантажировать кого-то, для начала узнай, с кем имеешь дело». Золотые слова, что же сами не следовали собственным заветам?
Храбриться можно было сколько угодно, но всякий раз, когда она вспоминала, как бесстрастно звучал его голос, когда он обещал её убить, сердце её сжималось от страха. И за себя, и за мать, и за младшего брата, всё больше и больше попадавшего под влияние этого человека.
И как теперь быть, что делать? Александра закрыла глаза, и, как всегда в трудных ситуациях, попыталась представить, что сделал бы на её месте отец. Как ни странно, ей тотчас же полегчало. Сковывающий грудь страх мигом отступил и развеялся.
«Я не сдамся. — Поняла она, неожиданно для самой себя. — Что хотите со мной делайте, но вам меня не сломать! Я пойду до конца, но по вашим правилам играть не стану. Я не сдамся».
Открыв глаза, она глубоко вздохнула, и стала смотреть в потолок. Было ясно, что этой ночью уснуть ей не удастся.
…а на квартире у Мишеля Волконского в ту ночь тоже не спали. Частично из-за Ксении, с которой в принципе никогда невозможно было спокойно уснуть, но в большей степени по другой причине. Барышня Митрофанова, безусловно, простила Мишеля за все обиды, и простила не один раз, как всегда, страстная и нежная в его объятиях. Но потом, состроив скорбное личико, начала с неохотой одеваться.
— Я не смогу остаться сегодня. — Сказала она, чувствуя на себе вопросительный взгляд Мишеля. — Отец прислал телеграмму о своём возвращении. Шестичасовым, должно быть, уже приехал. Ему не понравится, что я не ночую дома.
— Можно подумать, он не знает, где ты и с кем.
— Знает, но… ни к чему волновать его лишний раз. — Ксения вздохнула. — Он в последнее время такой нервный… эта война весьма некстати… он боится… боится, что его призовут… разорения… революции… — Последнее слово она произнесла почти шёпотом, и, снова вздохнув, быстро просунула руки в рукава своего тёмного платья. Она не носила ярких цветов, из солидарности с Волконскими, но траур, тем не менее, тоже не одевала. Как она сама говорила, это напоминало ей о смерти матери, которую Ксения очень тяжело переживала — с тех пор она не могла спокойно смотреть на траурные наряды.
— Было бы неплохо мне с ним поговорить. — Сказал ей Мишель. — Завтра удастся застать его дома? Я бы приехал с утра, или к вечеру, как удобней?
— С утра он у себя на фабрике, поедет лично проверять дела. Так он сказал. Когда вернётся, я не знаю, но на ужин он заранее обещался Авдеевой.
— Софье Владимировне? А она разве здесь?
— Сергей с отцом уехали в эту вашу деревню, а она осталась. Теперь сходит с ума от скуки в одиночестве и развлекается тем, что даёт званые приёмы каждые два дня. Если тебе нужен мой отец, то лучший способ встретиться с ним — перехватить его у Авдеевой. К вечеру, боюсь, он опять куда-нибудь уедет. Кстати, зачем он тебе?
— Отели. — Просто ответил Мишель. На его взгляд, это всё объясняло. Ксения, натянув платье на плечи, принялась быстрыми движениями застёгивать пуговицы. Лицо её приняло задумчивое выражение.
— Ивана Кирилловича, я так понимаю, ты просить не хочешь?
— Шутишь? — Он попробовал улыбнуться ей, Ксения тотчас же улыбнулась в ответ.
— Прости. Конечно, папа поможет, раз так. Он любит тебя, и что угодно ради тебя сделает.
— Вот только к Авдеевой я бы идти не хотел. У меня всё-таки траур, я не расположен сейчас ни к званым ужинам, ни к веселью и танцам.
— Я тебя понимаю. — Отозвалась Ксения с печалью в голосе. — Я попробую перехватить его завтра с утра, и сказать, чтобы встретился с тобой как можно скорее.