трава, трава, кровь на траве. И еще слово какое-то все повторяли… сейчас… а, вот: лабаи, лабаи. Лабаи какие-то вам чудились все…
— Прекрати, прекрати! — взмолился Каретников. Лицо его исказилось.
— Ох, что же я несу! Дура я, дура! — всплеснула руками Клавдия Петровна. — Человек болен, а я лезу. Ложитесь, миленький, ложитесь, я вам супчика принесу. Сейчас, сейчас.
От еды профессор отказываться не стал. Еще бы, не дождутся! Сейчас ему как никогда потребны все силы. Пообедав, Каретников внимательно посмотрел на домработницу и значительно спросил:
— Клавдюша, а что, ты ничего особенного в комнате не замечаешь?
Клавдия Петровна окинула взглядом стены, мебель.
— Нет, вроде все на своих местах… Может пыльно где?
— Ну, хорошо, иди. Иди к себе, пожалуйста. Я один тут с ними…
— Да с кем же? О чем вы все говорите?
— Спасибо тебе, Клавдюша, иди, иди.
* * *
Заначка, оставшаяся как память от Джафара, понемногу таяла. Хотя денег оставалось еще довольно много, их следовало употребить на задуманное, а не тратить на проживание. Легко добытые Мурадом у мамаши Зинаиды фамилии ничего не говорили двум представителям отряда дичи, стремящейся обратится в ловцов. Сафаров не был на слух знаком с особями из рода политического истеблишмента дружеского государства, а у Леньки всегда имелась полная взаимность с обретающимися наверху: им было абсолютно наплевать друг на друга. Да и не настолько тусовочной фигурой был Заседин, чтобы его, подобно многим другим политикам, знала каждая собака.
Они ужинали в начинающей надоедать обоим комнатке. Было довольно поздно — около двенадцати ночи. За стеной нестройный хор пытался вытянуть песню о кузнечике, идущем по жизни коленками назад. Выходило нескладно, и закончилась спевка звоном бьющейся посуды и матерной бранью. Потом на пол грохнулся какой-то мягкий тяжелый предмет, скорее всего кто-то из хористов.
— Пойду, угомоню эту быдлятину, — не выдержал Гридин.
— Сами успокоятся, — остановил его Мурад. — Лучше давай решим, что дальше будем делать.
— Что, что… домой надо съездить.
— К тебе?
— Ну.
— Зачем?
— В доме у брата есть тайник. Его хрен кто найдет, хоть обыщись. Костик специально оборудовал, когда строился. Там оружие и деньги.
— Много?
— Ну, штук пятнадцать евриков, и гринов там сколько-то, и наше, деревянное, бабло есть. Ну, еще несколько стволов. Мне точное количество не известно.
— Это не помешает. А нас там не ждут?
— А что, есть предложение получше?
— Хорошо, едем завтра. Во второй половине дня. С утра мне надо будет навести кое-какие справки.
Праздник за перегородкой не утихал. Кого-то там принялись дубасить под аккомпанемент истошного женского визга, и звуковое оформление веселья в соседней коморке стало напоминать оргазменные вопли садомазохистов. Оглушительно взвыл и тут же стих магнитофон, затем в соседнюю дверь громко заколотил кто-то возмущенный. Дверь открыли, но крики и возня после этого только усилились. Ленька не выдержал и отправился посмотреть.
— Там мужика прирезали, — сообщил он через пару минут.
— Плохо. В милицию сообщили?
— Дежурная пошла звонить. И сказала, чтобы мы свалили куда-нибудь.
— Правильно. Нам в свидетели только не хватало попасть. Да и вообще… Быстро собирайся. К их приезду духа нашего не должно здесь быть.
* * *
Вечером Анатолий Валентинович маршрутом номер один прошел к телевизору, взял пульт и вернулся на кровать. Он нажал кнопку не без опасения. На чьей стороне окажется этот сложный прибор? Каретников вспомнил, что и раньше телевизор позволял себе вольности. Бывало то один, то другой канал он показывал с помехами, а через некоторое время изображение восстанавливалось. Явно вольничал, заявлял о независимости. Эх, вот что значит не понимать мир вещей…
Но теперь-то это знание у него есть. Внутренне сжавшись, профессор щелкнул кнопкой. И как только экран засветился, Анатолий Валентинович почувствовал облегчение. Нет, телевизор не враг ему. Если что-то раньше и было, то он просто шутил. А к столу, торшеру и шкафу этот японский продукт относится с нескрываемым презрением. Он давно знает о плетущихся ими интригах, и не ставит их ни в грош. Мало того, они перед ним пасуют! Это стало ясно в тот же момент, как только мягкий голубоватый свет растекся по комнате. И шкаф, и торшер, и стол тотчас же уменьшились в размерах, словно истаяли. Они потеряли свою фальшивую значительность, ушли в тень. Каретников довольно улыбнулся и потер ладони.
Он долго смотрел на экран просто так, не вдаваясь в происходящее. Чувство освобождения, пусть и временного (он сознавал это!), залило его всего полностью. Даже почему-то показалось, что он находится в санатории и принимает хвойно-жемчужную ванну: по коже побежали приятные мурашки. Но это от длительного лежания слегка затекло тело. Профессор шевельнулся, и кровать никак не отозвалась на его движение. Вот так вот! И на нее телевизор действует положительно. Никаких колебаний — полная верность хозяину. Анатолий Валентинович смело посмотрел в сторону вещей-предателей. Нахохлились словно воробьи в январе. От былой уверенности не осталось и следа. Особенно слабым выглядел торшер. Он напоминал сиротливое деревце с чахлой кроной в период засухи. Но жалости в сердце Каретникова не было. Он встал и под надежным прикрытием электронных лучей вырвал белую змею провода из розетки. Поднял торшер за холодный ствол, открыл балкон и вышвырнул подлую вещь наружу. Вернувшись, снова окинул взглядом письменный стол и шкаф. Те еле заметно дрожали и старались прильнуть к стенам, вжаться в них.
— Вот так-то! Человек все равно умней! — сурово произнес Анатолий Валентинович и погрозил им пальцем.
Победа была безоговорочной. Можно и расслабиться. По телевизору шло очередное ток-шоу или что-то в этом роде. Выступал известный своей невозмутимостью крупный политик. Независимо от происходящего в стране, его лицо никогда не покидало выражение пренебрежительной уверенности. Он как будто хотел все время сказать зрителям: «Ну, что, бараны? Ни хрена-то вы не понимаете, а я вот сейчас открою ваши тупые зенки…». Но по неизвестным причинам ничего нового никогда не открывал. Каретников, разобравшийся с главной своей проблемой, выслушивал пустословие благодушно. «Вот такую же околесицу несли римские сенаторы в период распада», — подумал он. И представил себе государственного деятеля в тоге. Потом примерил на него поочередно рогатый шлем викинга, плащ средневекового разбойника и полосатую форму заключенного. Все оказалось к лицу. Профессор продолжал свое невинное развлечение, пока не столкнулся с невыразительным взором оратора. За блеклой роговицей что-то мелькнуло, или показалось?! Нет, нет, зрение Анатолия Валентиновича пронизало внешнюю оболочку и устремилось внутрь, туда, где содержалось