живыми существами как неприкрытая угроза. Когда алабаи проветривались, а это происходило дважды в день — утром и вечером, работников «Свечи», как и гвардейского вида бычков, из помещений не смогла бы, пожалуй, выгнать сила, равная дюжине портновых. Охотничьи псы иной раз откликались на хищные звуки, но должной уверенности не было и в голосах ягдтерьеров.
Питались узбеки отдельно. Один из рабов немного понимал по-русски. Он и служил мостиком, соединяющим южан с коренными обитателями ресторана. Русскоговорящий приносил еду Тамерлану, затем шел за порциями для себя и товарища. Он всячески демонстрировал свое прекрасное отношение к местным: по поводу и без него улыбался неполнозубым ртом и благодарно кланялся на всякие нелестные в свой адрес эпитеты. Несчастье метит человека печатью отверженности, и у персонала «Свечи» выработалось крайне пренебрежительное отношение к рабам, хотя об их действительном социальном положении общепитовцы могли только догадываться. О бедных узбеков только что ног, в буквальном смысле, не вытирали.
Но было и нечто объединяющее эти диаметральные группы людей — страх. И те, и другие испытывали непритворный ужас перед молчаливым хромым заморышем и его питомцами.
* * *
После того как память вернулась, профессор Каретников пережил рецидив горячки. Кратковременный и не настолько сильный. Он не повлек за собой забвения. В его мозгу каплями расплавленного свинца висели теперь картины случившегося в «Свече». Они выжигали сознание, превращая не только ночи, но и дни в цепь кошмаров. Анатолий Валентинович нередко вдруг начинал слышать рычание, столь явное, что поворачивался к источнику звука. Но его взгляду представали обыденные домашние вещи — письменный стол, шкаф, торшер. Злое рычание повторялось по нескольку раз в день. И каждый раз оно заставляло профессора испуганно озираться. До тех пор, пока он не вгляделся пристально в источники этих звуков.
На первый взгляд — обычные детали меблировки. Не-ет, а вот и не обычные, совсем не обычные, — осенило однажды Анатолия Валентиновича. Они — изменились! Здорово изменились!
Это были уже не просто предметы быта, нет! Они, в этом историк вскоре окончательно перестал сомневаться, прятали в себе непонятную и опасную жизнь. Они знали все, что знал он. Но — таили свои знания! И выжидали ошибки с его стороны. Для чего? Известно — чтобы погубить!
Терпение у этих предметов было поистине дьявольским. Конечно, они же деревянные. Вот замер письменный стол. Ему уже лет тридцать. В его ящиках хранятся давно позабытые хозяином мысли и намерения. Сколько на его столешнице было написано, сколько за ним передумано. А он все накапливал и накапливал, собирал досье. Сделанный из полированного темного дерева, стол не знал болезней, никогда не огорчался и ничего не забывал. Сколько еще он способен ждать? Вечно! А когда имеешь впереди столько времени, обязательно дождешься. Или шкаф. Эта громадина, похожая на вертикально поставленный трехместный гроб, внимательно изучала каждую побывавшую в нем вещь хозяина, ощупывала ее, пробовала на вкус, взвешивала. Шкаф знает каждую молекулу хранящейся в нем одежды. И — через белье, рубашки, полотенца и костюмы он постиг суть человека, вычислил все его слабости и недостатки. А торшер? Лет двадцать исподлобья абажура наблюдает он за профессором. Днем и ночью, днем и ночью. Только притворяется тупым и незрячим.
Подлые, подлые вещи! Сжечь! Уничтожить раз и навсегда. Как только Каретников подумал об этом, он краем глаза заметил, что шкаф шевельнулся, стол неслышно вздохнул всеми своими ящиками, а торшер кивнул им обоим, чуть склонив длинную шею.
Ах, вот как! Они все знают! Они читают его мысли! Если сюда придет огонь, вещи не выпустят его. Нет, они только и ждут от него непродуманных поступков. Пораженный обретенной вдруг способностью проникать в замыслы бездушных предметов, Анатолий Валентинович опустился на стул. Вот стул, простое и незамысловатое сооружение, он друг, это чувствуется. Но, слабый — не защитник, а лишь место для седалища. Кровать? Она никогда не подводила его. И, тем не менее, кровать нейтральна. Ни вашим, ни нашим. Затаилась и смотрит, чья возьмет. Уже давно взвешивает шансы. Выверяет свою выгоду. Если сильнее окажутся стол, шкаф и торшер, то кровать как-нибудь в полночь затянет его в свои глубины и запросто придушит там. Ей раз плюнуть.
Как только все это открылось ему, Каретников разработал маршруты передвижения по квартире. Всего их оказалось два. Первый — если надо было подойти к телевизору. Входя в комнату, он резко брал влево, проходил впритирку к креслу, затем поворачивал и двигался мимо кровати. Дойдя до ее конца, коротким броском вправо достигал телевизора. Второй дозволял приблизиться к книжным полкам. Он был сложнее. Начинался, как и первый, но на уровне середины кровати следовало повернуть на девяносто градусов, тогда прямо впереди оказывался письменный стол, а справа шкаф. И пройти необходимо было по косой точно между ними. На одинаковом расстоянии от каждого. Трудность заключалась именно в соблюдении равной дистанции между столом и шкафом. В этом случае их воздействие было наиболее слабым.
Удовлетворенный маленькой тактической победой, Анатолий Валентинович забрался с ногами на кровать. Та, в силу своей нерешительности, чуть крякнула, словно грузчик, взявший привычный вес. Нет, кровать все-таки еще не изменила ему. Пока не изменила.
Пришла домработница. Начистила картошки, поставила на плиту вчерашний суп и сосиски. И принялась за уборку. Когда она включила пылесос, торшер рыкнул и, качнувшись, послал сигнал письменному столу, тот слегка присел на ножках, как будто собирался подпрыгнуть, но сдержался, а шкаф угрюмо пожал углами, будто это были плечи. Вещи начали перешептываться грубыми деревянными голосами. Какая наглость! Они строят заговор днем, находя шум пылесоса достаточным прикрытием. У шкафа открылась средняя дверца и оттуда вывалилась майка. «Ничего не боятся! Уже действовать начинают», — вздрогнул Каретников.
— Хватит! — крикнул он им.
— Что, что? — не разобрала Клавдия Петровна.
— Выключи его, Клавдюша!
Пылесос замолк, домработница подняла майку, положила ее на полку и захлопнула приоткрывшуюся дверцу шкафа.
— Голова у вас болит? — сочувственно поинтересовалась она.
— Они шепчутся! — сообщил профессор.
— Кто?
— А ты разве ничего не расслышала?
— Нет. А что я должна была расслышать?
— Ну конечно, конечно. Ты ведь здесь не живешь. У них заговор не против тебя, против меня! Да, так просто в этом не разобраться, прежде их надо хорошо узнать, — потряс он указательным пальцем.
— Что с вами, Анатолий Валентинович? Опять плохо?
— А что?
— Вы бредили, когда болели.
— Да? О чем?
— Да все по истории своей. Ну, какие-то там гладиаторы… Все зубы вам снились, стонали вы: