понемногу телесным тварям, которые этого не стоят. Женщине отдал он зрение своё ещё в детстве – лишь бы заглушить одиночество. Ей же скормил волю, дабы насытить похоть.
– Это называется любовь, Рофомм. И если тебе удавалось спасаться от неё в других жизнях, то теперь уже поздно. Ты её боишься? Поэтому ты боишься показаться на глаза моему другу?
– Я ничего не боюсь, – прошипела тень. Конечно же, он врал: Рофомм Ребус всецело состоял из страха, все свои жизни. – Эта душа… где всё грохочет и ворочается, и мыслить может лишь в грохоте и движении. Однако человек, которым я здесь стал, всемирно силён, пусть и душевно слаб, хотя я не понимаю, как такое возможно. Я не разобрался до конца, потому что не люблю беспорядка, никогда его не убирал, потому как никогда не устраивал.
– Этот человек слаб и несчастен, – ответила Равила. – У него разбитое сердце, а настроение качается как маятник, подталкиваемый алкоголем и бодрящим порошком. Жизнь для него – непрерывное самокончание. Это тело однажды себя разрушит – постепенно или же одним взмахом бритвы или выстрелом. И Дитр Парцес его даже не тронет, потому что не успеет.
Вдруг бражники сорвались с закатных цветов, закружившись стрекочущим вихрем. Кровоточащая душа Дитра Парцеса поднялась с земли, и Равила впервые заметила, что волосы у него пепельно-русые, а не седые.
– Успею. Трону. Я тебя уничтожу, Ребус. Я уничтожу тебя.
* * *
Он бежал по пустынному тракту, а по обеим сторонам стеной стоял тёмный лес. Над головой у него было звёздное небо, а за спиной – чье-то гнилое дыхание, пронизанное огненной ненавистью. Он не оборачивался, а лишь бежал сквозь густой воздух, и звёзды на небе были страшнее любых химер, любых чудовищ.
И небо загрохотало, и звёзды затряслись. Ночной кошмар встал столбом, но не утекал, словно что-то ему мешало. И тело Дитра Парцеса взорвалось болью, и он кричал, хотя не слышал этого.
Шеф-душевник держал ладонь на лбу Парцеса, который снова видел кошмар. Доктору крайне не нравилась его боль – и сейчас Дитр не сможет проснуться и остановить его. Он посмотрит его кошмар от начала до конца. А друг будет спать спокойно.
Вытащив спичечный коробок, Рофомм загрохотал им, цепляя на кончик пальца обрывок сновидения. Но в этот раз дрянь тянулась с трудом, словно не желала покидать разум. Махнув рукой на осторожность, с которой надо обращаться с пациентами, врач дёрнул палец и вместе с ним кулак на себя.
Он заорал мгновением позже, когда понял, что выдернул не шмоток ночного кошмара, а нечто большее.
За запястье его держала туманная, прозрачная, тёмная, но вполне всемирно крепкая рука. Рофомм упал на пол вместе со стулом и, не замечая, что ушиб локоть, стал отползать к другой стене палаты.
– Клес! – закричал он. – Варл! Церел! Кто-нибудь, кто-нибудь! – звал он на помощь фельдшеров, а дрянь высунула подобие руки из головы Дитра Парцеса и теперь появлялась полностью, переставляя бесплотные конечности с больничной койки на пол.
Фельдшеры то ли не слышали, то ли не спешили, а тень всё ползла к нему. Рофомм забился в угол палаты, изо всех сил пытаясь провалиться в глубины собственного страха настолько, чтобы обесчеловечиться. Но он всё так же видел свои ноги, которыми сучил по полу, и чувствовал руки, которыми закрывал лицо. Дрянь по-паучьи, хоть и на четырёх конечностях, двигалась к нему, она воняла гнилью и дышала шорохом смерти. Душевно и телесно он почувствовал, как нездешняя воля аккуратно берёт его за ладони и отводит их от лица. Он не мог и не умел сопротивляться, потому что впервые чужое безумие покидало тело и набрасывалось на него.
Он смотрел прямо в лицо чужой ненависти, в страшное сгоревшее лицо. Глаза у всемирного зла были такими же тёмными, как у него, и когда-то имели те же короткие, опущенные книзу густые ресницы, но у этого лица не было ни ресниц, ни бровей, ни даже губ, а дыхание его было обжигающим как паровозная топка. Рофомм Ребус смотрел в глаза злу, боясь закрыть свои собственные, и понял, что он больше не здесь и что глаз у него больше нет, как нет и его самого.
– Вы звали, шеф? – позвал голос Варла, и Рофомм открыл глаза, поняв, что он снова в кабинете. Чёрной дряни рядом не было. – Шеф, пол – не лучшее место. Я бы порекомендовал вам сесть на стул, но вы его, кажется, сломали. Вы звали, чтобы я принёс новый стул?
– И папирос, – ответил шеф-душевник. – Мои закончились.
Варл вернулся с новым стулом и, забрав останки сломанного на ремонт, отдал начальнику пачку папирос. Поблагодарив Варла, вместо того чтобы спросить, какого тухлого он принёс ему дешёвых папирос, а не тех, что он привык курить, Ребус невозмутимо уселся на стул и принялся наполнять портсигар из пачки, оставив одну папиросу в зубах.
Он вдохнул через незажженную папиросу, глядя на крепко спящего дурманным сном Дитра Парцеса, и папироса – без спичек или свечи – зажглась и затлела оранжевым кончиком.
4. Я тебя уничтожу
Нет ничего отвратительней беспорядка. Он несколько часов сгребал окурки и бумаги, распечатывал капсулы и сортировал корреспонденцию, убирал пепел, пыль и паутину. Он мог бы вызвать уборщика в кабинет, но вдруг понял, что постепенное преображение комнаты отзывается в нём приятными телесными ощущениями.
– Всё, почти всё, – сказал он книжным полкам, на которых теперь всё стояло по алфавиту. Он медленно повернулся к зеркалу и увидел своё обрюзгшее, заросшее лицо и бледную шею, которую подпирал пожелтевший ворот грязной врачебной рубахи, торчащий из-под прокуренного кафтана. – Неопрятность – первый шаг к потере контроля. Никогда не теряйте контроля, доктор.
Ерлу Лунеэ наконец-то выпала честь побрить шефа, и младший заместитель, поскребывая по его левой щеке, сетовал на погоду, которая особо гибельна для кудрявых людей.
– У меня волосы волнистые, тоже дыбом стоят. Хоть под корень их…
– Ну срежь, – хмыкнул Рофомм.
– Да ты чего, я же врач! – ужаснулся Ерл. У северян было потрясающе чувствительное отношение к внешним проявлениям статуса – уважаемый господин, интеллектуальный сотрудник и просто приличный человек не может иметь короткие волосы, так ходят только работяги и каторжники. Ещё Ерл всерьёз удивлялся, почему шеф живёт в Техническом Циркуляре. Кудри начальника он категорически отказался состригать, вычесал их с маслом, вымыл и нашёл где-то кожаный шнурок, чтобы собрать их в хвост. – Ну вот, теперь тебя можно выводить в свет, не стыдно познакомить со своей женой, – душевник отодвинулся, любуясь результатом своих трудов. – И уши видны, никто из твоих не скажет, что ты закрываешь волосами селекционные уши.
Ерла, по-хорошему, нужно было стукнуть, оштрафовать или хотя бы ругнуть. Он бы и сделал