газеты – «Точность», «Граница» (оно и понятно, ведь одна была реакционной, а другую издавало военное Министерство) и «Чёрная луна». Последнюю, видимо, задавили за своеобразное видение правды, облачённое в мистификации и конспирологическую чепуху. В тумане их тиражи резко выросли, людям нравилось читать о том, что Эрль послал пустынных демонов рушить государства, что Верховный Глас Доминиона Гебль – старинный голем, а не живой человек, а новый Принцип Малдомм Корус устраивает в Совершенном Доме кровавые оргии с жертвоприношениями. Какую бы чушь ни писала «Чёрная луна», она мешалась, и её редакцию всем скопом посадили под домашний арест. У домов писак дежурили полицейские, которых, клялся Берлар, недавно уволили, – и вот они снова здесь, снова работают.
– Тебе-то откуда знать, ты вообще из внешних сношений, – кисло проговорила Равила, наблюдая, как толстяк пытается разжечь огниво, но искры тухли на отсыревшем труте, и Берлар только раздражённо жевал папиросный фильтр. – Держи, – она смилостивилась и протянула брату зажжённую спичку.
– Я всё знаю, такой уж я, – ухмыльнулся он и, не поблагодарив, выдохнул дым.
Берлар умел две вещи – сплетничать и переводить. Где-то в другой жизни, рассказал Дитр Парцес, Берлар Лорц занимался нормальным для мужчины-ирмита делом: был военным переводчиком войск, освобождавших пустыню. И таким раскормленным он не стал – армия не позволила. Чрезвычайный секретарь третьего ранга Министерства внешних сношений Берлар Лорц был прожорлив, честолюбив и крайне заносчив. Выпускники международной кафедры отделения общественных наук были тем ещё ядовитым сборищем. Считая себя бюрократической элитой, они презрительно фыркали на всех, кто не знает иностранных языков, а если и знает, то не так хорошо, как они. Берлар же был особенно одушевлённым: он ещё в детстве сжирал словник за словником, раскатывая их в своём душном разуме тонким и нерушимым слоем всемирного знания.
Берлар родился с ней от одной матери, с которой Равила не слишком ладила. То ли дело с мачехой, жизнерадостной главой одной из аккских больниц, от нее-то и родился Первел. А Первела больше нет, как нет больше и Леары с Ильцем и многих других. После провалившегося государственного переворота они сбежали в неизвестном направлении. За ними выслали погоню, но никого не смогли отыскать в тумане. От всей семьи Листров-Лорцев остались лишь Равила с падчерицей Вирцелой, Берлар да мать с мачехой в Акке. Отец, отставной полковник Лорц, тоже уехал. Вскоре к ним подтянутся пограничники с севера, а с Серебряной Черты, угнав лошадей, поскачут стрелки. Армия покидала страну, и к ним присоединились последние, не тронутые ржавчиной полицейские. А другие полицейские стали работать иначе. Они распутывали дело о государственной измене, давя на родственников заговорщиков.
– Они к нам с утра приходили, – рассказывал Берлар. – Странно, но я не могу их описать, – он поморщился. – Словно их облики стёрлись из памяти. Помню, что спрашивали что-то о Леаре, – дипломатишка потёр лоб, – а что, я не помню.
– Я помню, дядя Берлар, – пискнула Вирцела. – Они сказали, что мама с папой сделали стране плохо и сбежали, чтобы к ним не пришло прав-до-су-дие, – старательно по слогам проговорила девочка. – А я сказала, что Префект ржавый, так мама сказала, мама никогда не врёт.
– Они не же не обвинят маленькую девочку в государственной измене? – Равила в ужасе сглотнула. Ей было тошно. В другой жизни она была воительницей, Префектом целого региона, а сейчас – всего лишь жалкая учёная при черепе на сюртуке, которая боится за свою свободу только из-за того, что её лучшая подруга и муж влезли в передрягу конфедератского масштаба.
– Сидим тихо, – Берлар поглядел на тлеющий кончик папиросы. – Притворяемся серыми, как говорят гралейцы. А оно само себя почистит. Всемир умён, что бы там ни говорили масторлы, в нем нет хаоса. Все самоизлечится.
Берлара она выпроводила, падчерицу оставила в комнате для детей сотрудников. Ирмитские женщины, которых среди врачей было много, водили детей с собой на работу, потому что юные умы должны знать, что такое труд. Вирцела была в восторге. И если раньше она мечтала стать «экзекутом», наблюдая, как мама оглашает в рупор приговоры особо опасных преступников и как их вешают и расстреливают, то сейчас девочка захотела стать душевнобольной, когда вырастет. Ведь с душевнобольными ласково разговаривают, дают им животных для успокоения и разрешают без толку барабанить по пианино (это был вообще-то дребежаз, но Равила не стала уродовать вкус девочки ненужными знаниями о ненужном музыкальном направлении). Правда, за роялем сидел не пациент, а Рофомм. А Парцес, раздобывший где-то наряд в лучших традициях успешного карьериста из провинции, умолял его прекратить.
– Не хочешь импровизацию? Ладно, держи свой полицейский марш, – он принялся играть нормально, напевая осипшим голосом:
Наши лужи полны крови,Наши уши полны лжи,Взор всемирный, гнев багровыйВесь наш труд вооружит!
Вместо проигрыша Рофомм выдал отвратительный пассаж, сдобрив его десятком диссонирующих аккордов. И тут уже не выдержала Равила:
– Прекрати, это омерзительно!
– Вы просто закрыты для искусства, – хмыкнул он, вставая с банкетки. – Когда его под иглы?
– Тебе без разницы, тебе все равно нельзя смотреть мне в душу, – заявил Парцес, и тут уж шеф-душевник не выдержал:
– Знаешь что, я в своём душевном приюте, и я здесь решаю, что мне можно, а чего нельзя!
– Поставлю у входа Клеса, велю его не пускать, – пожала плечами Равила. – Я принесла тебе труды о демонах, иди-ка изучи.
– От «Взаперти» больше теоретической пользы, чем от этих твоих трудов, – буркнул он, уходя.
– Я помню создателя этой пьесы, – вслед ему прошептал Парцес. – Но он погиб в концентрационном лагере для военнопленных во время войны с Доминионом, а эту пьесу так и не написал.
– Верно, – кивнула Равила. – В лагере он сидел, но недолго – война закончилась, и он освободился, одушевлённый ужасом несвободы. Ты успел прочитать «Взаперти»? Трое преступников оказываются запертыми в гостиничном номере, не понимая, как они тут очутились, но потом осознают, что уже умерли, но не растворились. Их посмертия – грызущиеся, ненавидящие друг друга – создали демона, и они обречены находиться там вечно. Писатель был всемирщиком по образованию, после войны он даже ездил в пустыню, не испугавшись Эрля, – там-то он и вдохновился. Но демон – глупый паразит, то ли дело твой. Готов?
– Никогда, – Парцес грустно улыбнулся.
Его предпосмертие светилось закатным небом, благоухало цветами, что распускаются только к вечеру. Нежность, которой одушевила его погибшая жена, роилась бражниками вокруг его души, не подпуская тьму. Равилина проекция опустилась в сущность Дитра Парцеса и плавно поплыла по цветущему полю, не тревожа колокольчики. – Ребус! – крикнула Равила. – Выходи, покурим!
В пустом воздухе начали проступать чёрные и прозрачные очертания. Пока тень террориста проявлялась в обгоревшую фигуру в тальме, Равила изо всех сил держалась, чтобы не закричать. Это был не её друг,