розовых очков, в то время как его собственный внутренний детектор бреда пищал без умолку всякий раз, когда Адам входил в комнату. Он представил себе, как тот пакует свои фотоаппараты и читает в полной тишине журналы, рассевшись в удобном кресле самолета, а Джесси, не спавшая несколько дней, остается наедине с плачущей малышкой и восьмичасовой работой в столице.
Конечно, Харви пытался найти с ним общий язык, правда пытался – ради Джесси он был готов на многое. Однако вскоре ему стало ясно, что любимой темой Адама для обсуждения был он сам, да и на Джесси он смотрел не так, как ее предыдущие парни. Раньше она встречалась с чудесными парнями, добрыми малыми, которые искренне ее любили, но почти всех она бросила, разбив им сердце; Адам же был другим. Прежде чем стать фотографом, он был моделью, и, казалось, себя он любил куда больше, чем Джесси. Снова и снова Харви ловил себя на мысли о том, что Адам медленно и осторожно устраивал их с Джесси совместную жизнь так, как было удобно ему, в то время как Джесси должна была идти на жертвы и брать весь удар на себя.
Находиться рядом с ними и видеть это неравновесие было сперва неуютно, затем – невыносимо, и вскоре, несмотря на то что он продолжал беспокоиться о понесшей тяжкую утрату дочери, он уже стал искать разные поводы не приходить к ним вовсе.
Но теперь, зная, что он посчитал собственное горе и неприязнь к Адаму важнее отношений с родной дочерью, Джесси отвернулась от него в самый важный момент.
Вместо того чтобы обсудить все с ним, Джесси, казалось, предпочла пойти по следам прошлого и отправилась в бухту Уиттеринг, где они с Лиз проводили каждое лето с самого ее детства. Неужели они с малышкой были где-то здесь, в этих песчаных дюнах? Уже начинало темнеть. А может, они были у самого моря? Ему становилось не по себе от одной мысли о том, что Джесси отправилась на автобусе к морю в такую ужасную погоду вместе с дочкой спустя какие-то часы после родов. Когда он ее видел в последний раз, она даже ходить могла с трудом. Харви представил, как давно прошедшим летом Джесси и Лиз бежали к морю, держась за руки и смеясь, – и как сейчас Джесси стояла со своей девочкой на руках у самой кромки воды, совершенно одинокая и отчаявшаяся.
Уже смеркалось, когда Харви заметил полицейского в штатском, который стоял на пороге фермерского домика, и тяжело вздохнул. Это был главный дом фермы «Сивью» – небольшой, в георгианском стиле. В нем выросло пять поколений его семьи, но выглядел он точно так же, как и в его детстве: окна обвивали глицинии, над входной дверью висел черный кованый фонарь. Харви представил себе, как он сам, только в молодости, переступал порог входной двери, щеки его горели после дня, проведенного в поле, а выпивший отец дремал у потрескивающего в камине огня.
Он потратил все силы на то, чтобы удержать ферму и не позволить ночи, когда погибли родители Ребекки, изменить ход всей его жизни, но в конце концов это все равно произошло.
Полиция знала, что в ту ночь его не было в «Сивью», но слухи о романе между Гарриет и его отцом не утихали. Чувствуя себя виноватым в том, что он помимо своей воли мог сыграть роль в смерти Гарриет, дав Джейкобу повод думать, что между ним и Гарриет что-то было, его отец с той ночи пил не прекращая, пока не загнал себя в могилу.
Харви старался держаться, но, вынужденный платить неподъемный налог на наследство и мириться с супермаркетами, захватывающими все большую часть рынка, в какой-то момент он больше не мог держать голову над водой. Прошло несколько недель заполнения бумаг, и вот все памятные фотографии были собраны, мебель – вывезена, и Харви и Лиз отдали ключи от дома новым владельцам.
Он захлопнул дверцу и вышел из машины, ориентируясь в сумерках на шум прибоя. Чем ближе он оказывался к морю, тем яростнее его хлестал в лицо морозный морской ветер. Прошлое не отпускало его, как бы он ни старался забыть «Сивью» навсегда, и теперь, спустя сорок лет после того, как он отдал ключи от фермерского дома, он снова вернулся в его жизнь.
Уже был отлив, и Харви спустился по дощатому настилу и по мокрому песку к кромке воды и уставился на серое море. Опускался вечер, и ветер, гулявший по поверхности ноябрьского моря, трубил Харви о том, как свирепо сейчас море. Была ли Джесси здесь сегодня? Вошла ли она в море вместе с малышкой Элизабет? Прятались ли они в где-то в песчаных холмах позади него?
– Джессика! Джессика!!! – выкрикивал он ее имя снова и снова, пусть даже и знал, что это бесполезно, что он ничего не мог изменить. Он почувствовал себя обессиленным. Ноги едва держали его, а ледяная вода подступала к нему, просачиваясь в ботинки. Громко, отчаянно рыдая, он стал умолять погибшую жену помочь ему в поисках Джесси и ее крошки.
Харви не знал, как долго он там простоял, но, когда он снова поднял голову, было уже совсем темно. Его внимание привлек свет фонарика вдалеке: кто-то двигался по прибрежной тропинке, огибавшей утес, прямо к «Сивью». Луч достиг дома, через мгновение в комнатах зажегся свет, и Харви увидел, как два человека переступили порог. Он стоял неподвижно, глядя на домик на краю утеса, и наблюдал за двумя человеческими фигурами, переходившими из комнаты в комнату в поисках Джесси, а ночной ветер хлестал его по щекам, пока те вконец не онемели.
Харви стоял и смотрел, и та роковая ночь разыгрывалась перед его глазами, словно в одной из книжек с картинками, которые он любил листать в детстве. В каждом окне – своя сцена. Вот Ребекка наверху, в постели, и шторм бушует у ее окна; вот драка в гостиной, выстрелы, и Ребекка склоняется над окровавленным телом матери. Вот полиция, стучащая в дверь, и некий гость, который, по словам Ребекки, действительно существовал. Кем же он был – плодом ее воображения или реальным человеком?
Давным-давно эта ночь завладела его жизнью и уже никогда не отпускала его.
С того места, где он стоял, Харви было видно, как в поисках Джесси и девочки полиция включала свет то в одной, то в другой комнате. Внезапно у Харви зазвонил телефон, возвращая его в настоящее.
– Мистер Робертс? Это детектив-инспектор Галт.
– В чем дело? Вы нашли Джесси?
– Нет, но мы обнаружили в больнице Святого Дунстана в Чичестере одну