Эта затея стоила графу д'Энгранду малой части его достоинства и немалой части его состояния. Поговаривали, что это была не затея большого вельможи, а всего-навсего затея денди. Июльская революция, породившая денди всех сортов, умышленно смешала графа д'Энгранда с выходцами из промышленных и коммерческих кругов. В результате этого, как и в результате незаметного стирания граней, наш дворянин-денди в конце концов превратился всего-навсего в «сударя». Благодаря своей замечательной проницательности он первым это заметил, но страдал от этого отнюдь не так сильно, как можно было бы предположить: обида, нанесенная ему женой, получила таким образом удовлетворение, и он, сколько мог, старался еще использовать каждый удобный случай, чтобы усугубить это стирание граней: он позволял ставить свое имя первым под проектом какого-либо промышленного предприятия и охотно помещал свое имя и свои титулы рядом с именами разных Галюше и Трусминаров, входивших в состав нового правительства.
Эти его злые выходки достигли своей цели: честолюбие графини д'Энгранд, израненное подобными скандалами, страдало невыносимо. Но она молчала, ибо была уверена, что в будущем неоднократно возьмет реванш. Когда граф окольными путями обращался к ней за содействием в целом ряде финансовых операций, она была неумолима. Графу пришлось убедиться, что ждать от нес ему нечего. И сейчас, когда мы пытаемся набросать портрет графа д'Энгранда – портрет, на котором пастель потемнела,– он начал третью часть романа своей жизни – старость. Из Оперы, этого магического тигеля, в котором он расплавил больше двух миллионов, человек, чей пыл никогда не угасал, спустился до бульварных театров и побывал поочередно почти в каждом из них, даже в самых маленьких и отдаленных.
Эта жизнь на одном месте, это соприкосновение с Парижем, порочным, нарумяненным, поношенным, чрезмерно возбужденным, еще не погубили графа в его шестьдесят лет, еще не прикончили его и не пресытили. Он сознавал свои слабости, но это сознание было решимостью больного, понимающего, что он приговорен, упрямым бредом игрока, гомерическим аппетитом гурмана, который, лежа на смертном одре, доедает остатки осетра.
Порой, когда он лежал на канапе, на котором протекала его неукрощенная, бурлящая старость, раздумье омрачало его душу, по оно быстро исчезало. К тому же никто лучше его не умел скрывать смешные стороны своего запоздалого анакреонтизма[46] за изысканной учтивостью и совершенным знанием правил света.
И вот, на закате лет, омраченном частыми грозами, он и встретил мадемуазель Пандору.
Мы уже попытались объяснить читателю положение дел и помочь ему понять эту любовь.
В настоящее время он обожал эту девицу сильнее, чем когда бы то ни было, несмотря на многочисленные нарушения их договора, составленного, говоря деловым языком, на простой (не гербовой) бумаге.
Однако и в разгар любви он постоянно испытывал тревогу и угрызения совести.
Эта тревога возникла у него в день отъезда в Испанию при чтении таинственного письма, которое он купил у горничной Пандоры.
Эти угрызения совести возникли у него по возвращении в Париж, когда, развернув какую-то газету, он, к величайшему своему изумлению, прочитал заметку об ограблении Филиппа Бейля.
До этого момента граф не мог заставить себя принять всерьез анонимное письмо, а главное, приказ Пандоре «разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок»
Он думал, что это либо шутка, либо какое-то пари
Но когда он увидел, что это осуществилось, осуществилось страшно и точно, он затрепетал.
Две навязчивые мысли выбились на поверхность из мрачной бездны его размышлений.
Первая мысль заключалась в том, что Пандора является членом какого-то страшного общества.
Вторая – что он, он сам является соучастником Пандоры, поскольку он молчал и до, и после события 26 октября.
Если бы позволяло его состояние, он, не колеблясь ни минуты, тайком возместил бы убытки Филиппу Бейлю. Он от всего сердца жалел молодого человека, о кратковременном соперничестве с которым он забыл; когда с Филиппом случилось это несчастье, граф раскаялся, что некогда вынес ему столь суровый приговор.
Это постоянно снедавшее графа беспокойство духа заставило его поискать способ как-то возместить ущерб, как-то компенсировать потерн, которые понес Филипп. Его мучила мысль о том, что честь его пострадала, а потому воображение графа заработало едва ли не первый раз в жизни, и, как это обыкновенно бывает с апатичными натурами, когда они изо всех сил стараются осуществить свое решение, он был вне себя от изумления, открыв в себе золотые прииски изобретательности и нетронутые алмазные россыпи дипломатичности. С невыразимым удовлетворением он исследовал эти ему самому доселе неведомые области своего мышления и наконец составил план, который, как первый опыт, был менее цепным, чем план, составленный мастером своего дела. Это был план, который, вполне отвечая его намерениям помочь Филиппу Бейлю, отвечал и его собственным интересам, а в то же время это была окончательная расплата с графиней, его женой.
Этот план, с осуществлением которого читателю доведется познакомиться, всецело зависел от Филиппа Бейля
И, следовательно, целых полгода граф д'Энгранд ни на минуту не переставал издали следить за Филиппом Бейлем, изучать, вникать в его жизнь день за днем.
И вот однажды утром он явился к Филиппу под предлогом, о котором мы уже упомянули.
А теперь мы вернемся к разговору, который начали эти два человека.
Объявив о том, что состояние его погибло, граф как бы случайно обронил фразу о том, что у него осталось около тысячи луидоров.
– Тысяча луидоров, граф? – переспросил Филипп.– Но с такой суммой еще можно поправить свои дела.
– Не думаю.
– Хотел бы я иметь возможность доказать вам это!
– Ничего нет легче! – сказал граф, с восторгом видя, как быстро осуществляется его план.
– Что вы хотите этим сказать?
– Не случай посвятил меня в тайну ваших затруднений. Замыслив одно важнейшее дело, я подумал о вас. У вас есть энергия и чуткость – два качества, которые обычно исключают друг друга; стало быть, вы тот человек, который мне нужен.
– Хотя я еще не вполне понял вас, граф, я счастлив, что имел честь заслужить ваше расположение.
– Более того, мое доверие.
– Не понимаю.
– Сейчас объясню.
Филипп удвоил внимание.
– Вы понимаете в делах, господин Бейль?
– Немного понимаю, граф.
– Сумеете ли вы проникнуть в лабиринт моих дел? Они страшно запутаны, и по этой причине, равно как и по множеству других причин, я не хотел бы обращаться к юристам. Вы не можете себе представить, какое отвращение вызывают у меня эти законники! С ними пришлось бы войти в некоторые подробности, и мне пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы моя честь не пострадала и чтобы, выражаясь языком старых наших писателей, руки мои остались незапятнанными. Я этого не желаю; в моем возрасте люди не любят краснеть в присутствии других лиц; для меня вполне достаточно моего зеркала, когда я остаюсь с ним наедине. Но друг, молодой и потому более снисходительный, преданный мне, как сын… или как зять… лучше, чем кто бы то ни было, сможет помочь мне разобраться в обстоятельствах, в которых я очутился.