— Что случилось? — горько повторил Сэнгэ. — Что могло с ней случиться? Волки задрали.
— О боже! — простонала Чимэддолгор, складывая в молитве усталые руки. Беззвучно задвигались ее губы, низко опустилась голова.
У Буяна защемило в груди. «Бедная наша Краснуха. Такая она была славная. А молока сколько давала!»
— Да, видать, судьба отвернулась от нас, — угрюмо промолвил Сэнгэ. — Придется теперь зарезать теленка. Это нам в наказание за грехи.
— Какие грехи? — вздохнула Чимэддолгор. — О господи, что мы такого сделали?
— Согрешили, вот что, — хмуро бросил Сэнгэ. — Иначе бы такого не случилось.
— И сын захворал, — испуганно прошептала Чимэддолгор. — Беда, да и только.
— Ну, как он?
— Кашель замучил. Горячий весь как огонь. А слабый-то какой стал!.. — В голосе Чимэддолгор звучали слезы.
— Все ясно, мы на крючке у черта, — сокрушенно покачал головой Сэнгэ. Он подошел к сыну, положил ему на лоб свою большую прохладную ладонь. — Как дела, сынок?
— Голова болит, все тело ломит… — тихо ответил Буян.
— Послушай, — заторопилась Чимэддолгор. — Надо сейчас же ехать в монастырь, к Цоржи-бакши, молить о помощи!
— Да, да… — заторопился Сэнгэ.
Вскипел чай, но Сэнгэ не стал его пить. Он поспешно открыл сундук под бурханами, достал оттуда шелковый хадак, сунул его себе за пазуху и быстрыми шагами вышел из юрты. Через минуту он уже скакал к монастырю.
Чимэддолгор молча постояла у постели сына, потом снова пошла в загон кормить скот. И тотчас оттуда донеслось жалобное мычанье осиротевшего теленка. Казалось, он спешил поведать людям о постигшем его несчастье.
Когда она вернулась, солнце уже пекло вовсю. В юрте стало душно. Буян весь в жару метался по смятой постели. У Чимэддолгор сжалось сердце.
— Потерпи немножко, сыночек, — повторяла она. — Скоро вернется папа, привезет от ламы лекарство. Тебе сразу же полегчает, увидишь!
Она пыталась накормить сына, но Буян не мог проглотить ни кусочка. Весь день он пил только воду, полночи не спал. К утру ему стало совсем худо.
Чимэддолгор со страхом вглядывалась в лицо сына: глаза у него ввалились, губы потрескались и опухли. Всю ночь просидела она у его постели, до боли в глазах всматриваясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху, каждому звуку: не донесется ли издалека стук копыт? «Это все тот греховный портрет… — думала она. — Конечно, он… Не иначе…»
Сэнгэ примчался на рассвете, нещадно нахлестывая и без того всего в мыле коня. Спешился, бросил поводья и вбежал в юрту.
«Что он скажет?» — с замирающим сердцем ждала Чимэддолгор. Его серое от горя лицо не предвещало ничего хорошего.
— Как сын?
— Плохо. Почти не спал.
Сэнгэ посмотрел на Буяна, на глаза у него навернулись слезы.
— Учитель сказал, все это из-за того безбожника. Сказал, что Буян в когтях у нечистой силы, что ему будет еще хуже…
У Чимэддолгор внутри что-то словно оборвалось.
— Я так и знала, — прошептала она. — Все из-за греховного портрета, да?
— Точно. Из-за него.
— Но ведь ты его выбросил! Увез далеко в степь!
— Ну и что? Где бы он ни был, от него идет вред!
Буян все слышал. Он нащупал талисман у себя на груди и хотел крикнуть: «Вот он — портрет!» — но не решился. Уж лучше он сам, как только поправится, закинет его подальше.
А Сэнгэ между тем достал из-за пазухи нефритовую табакерку, высыпал из нее в чашку с водой какой-то порошок и дал выпить Буяну. Потом он снова вскочил на коня и, захватив с собой оседланную лошадь для ламы-лекаря, поскакал в монастырь.
Чимэддолгор торопливо прибрала в юрте, постелила на пол квадратный войлочный коврик, зажгла перед бурханом лампадку и принялась ждать.
Буяну тем временем становилось все хуже и хуже. Чимэддолгор со страхом прислушивалась к его прерывистому дыханию, с тоской смотрела на тяжело вздымавшуюся грудь. Слезы лились из ее глаз. Так ее и нашел старый Соном, зашедший в юрту проведать Буяна.
— Он ведь совсем плох, — сказал Соном. — Надо показать его русскому доктору из хошу́нного управления,[24] тому, что недавно приехал.
Чимэддолгор подняла на соседа заплаканное лицо, и столько недоумения и недовольства было на этом лице, что Соном не стал повторять свое предложение.
В полдень Сэнгэ привез известного всей округе лово́на[25] Лувса́н-ха́ймчика с учеником. Обрадованная Чимэддолгор выбежала навстречу.
«Наконец-то! Сейчас прочтут молитвы, и мой мальчик пойдет на поправку», — успокаивала она сама себя.
Скоро в юрте Сэнгэ забил барабан, зазвенели медные тарелки, зазвучал низкий голос ламы. Голос этот то взмывал вверх до пронзительного завывания, то падал вниз до зловещего шепота. Он читал и читал заклинания, а в очаге пылал яркий огонь, варилось мясо, кипел чай. От духоты и нагретого спертого воздуха Буян задыхался, впадал в беспамятство, начинал метаться и бредить. Отец ласково удерживал мальчика, а мать вновь и вновь накрывала сыну ноги тулупом. Оба неистово молили бога: пусть лама выгонит нечистую силу, вселившуюся в Буяна!
Барабан звучал до самого вечера, а когда солнце село, все звуки внезапно оборвались. Наступила томительная тишина. Лувсан-хаймчик жадно втянул носом запах дымящейся баранины, уселся поудобнее и, отрезав большой жирный кусок, положил себе в рот.
— Можете не волноваться, — важно кивнул он. — Ваш сын очищен от скверны, той самой, что принес портрет неверного. Он будет здоров. А все милостью нашего Будды!
Слова ламы успокоили насмерть перепуганных родителей. Они переглянулись и облегченно вздохнули.
Плотно поужинав, Лувсан-хаймчик раскурил благовония и, закрыв глаза, зашептал последнюю молитву. Сэнгэ подошел к ламе, двумя руками протянул шелковый хадак.
— Примите во спасение сына двух белых овечек и молодого коня. И прошу — помолитесь еще раз за него в храме.
Ловон от удовольствия даже зажмурился, морщины на лбу разгладились.
— Да будет с вами милость господня! — сказал он и вышел из юрты. За ним почтительно шел ученик.
Прошло два дня. На третий к Сэнгэ снова зашел старый Соном. По прерывистому дыханию Буяна, по серому, землистому цвету его лица, по тому, с каким трудом он открывал глаза и выдавливал из себя два-три слова, старик сразу понял, что болезнь забирает у мальчика последние силы. Сэнгэ молился перед бурханом. У него было спокойное, умиротворенное выражение лица, как у человека, выполнившего свой долг.
«Бедняга решил, что, отслужив молебен, все сделал для спасения сына», — с огорчением подумал Соном и перевел взгляд на Чимэддолгор, которая возилась у печки. У бедной матери все валилось из рук. Она то и дело кидалась к постели Буяна, поправляла одеяло, переворачивала подушку. Взгляд у нее был жалкий и растерянный. Старик сокрушенно покачал головой. Много повидал он на своем веку страданий и горя. Как же мог он пройти мимо беды в юрте соседа!
Подкрутив по привычке усы, Соном обратился к Сэнгэ:
— Надо что-то делать, дружище. Буян твой совсем плох.
— Ничего, — буркнул Сэнгэ, поглаживая себя по голове. — Милостью бога и благодаря молебну он скоро поправится.
— Не знаю, не знаю, — тихо сказала Чимэддолгор. — Что делать, Соном-гуай, ума не приложу. С каждым днем ему все хуже. Сегодня даже лекарство выпить не мог.
«Сколько лет мы кочуем вместе, — подумал Соном. — Как же не подсказать им?» Он кашлянул, помялся немного и наконец решился:
— Сэнгэ! Покажи мальчика доктору. В хошун приехал очень хороший доктор!
— Русский, что ли? — недоверчиво спросил Сэнгэ.
— Да, да! Русский, советский доктор. Приехал помогать нам, монголам.
И вдруг Сэнгэ изменился в лице.
— Не хочу! Не буду! — закричал он. — Он же безбожник, неверный!
Он вскочил и в гневе заметался по юрте. Соном хорошо знал своего соседа. Что толку спорить с ним? В юрте воцарилась напряженная тишина. Лишь в печке потрескивал сухой аргал. Вдруг забывшийся на какое-то мгновение в беспокойном сне Буян приподнял голову и, показывая пальцем на дверь, громко спросил:
— Кто это там? Верхом на иноходце? Какой красивый!
Все вздрогнули и бросились к мальчику. Соном обнял его, положил голову к себе на грудь.
— Соном-гуай, — казалось, узнал старика Буян, — позвольте, я спою песню!
Он захрипел и снова упал на подушки.
У старика на глаза навернулись слезы. Нежно поглаживая Буяна по голове, он взял у Чимэддолгор чашку с молоком и влил мальчику в рот несколько капель. И тут Сэнгэ не выдержал. Слезы потекли по его лицу, и, размазывая их кулаком, он спросил растерянно:
— Соном-гуай, что же делать?
Старик гневно взглянул на него.
— Надо ехать, но не в храм, а в хошун — за русским доктором! — твердо отчеканил он. — Доктор спасет жизнь твоему сыну!