— Какое?
— Как только лама вздумает бить тебя, кричи что есть мочи: «Ленин!»
— Что ты! Он тогда совсем разозлится!
— Ну нет! Ламы этого имени ужас как боятся! Крикнешь — он сразу отстанет, вот увидишь!
Дондок с Ойдовом согласно закивали головами, и Тогмид, поразмыслив, решил присоединиться к товарищам — уйти из монастыря и поступить в школу. Уходить решили не мешкая, сегодня ночью.
Лекарь Дашдамба протер свои красные сонные глазки и, окончательно убедившись, что на полу у двери, где обычно спал Дондок, никого нет, стал спешно одеваться. Он уже не сомневался, что проснулся от крика «Ленин!», и это имя вызывало у него злобу и страх. Кое-как накинув орхимжу, Дашдамба заспешил к соседу. Цоржи-лама молился.
— Да будет благословен высокочтимый лама, — почтительно приветствовал его Дашдамба.
— Войдите, почтенный. И что это вам, уважаемый лама, не сидится дома в покое? — недовольно буркнул Цоржи, собиравшийся поспать перед службой.
Не обращая внимания на недовольство хозяина, Дашдамба вытащил нефритовую табакерку с большим кораллом на крышке и протянул ее Цоржи.
— Почтенный, — сказал он, — я принес неприятную новость: кто-то здесь, в монастыре, богохульствует, выкрикивает недостойное, скверное имя.
Положив крупную щепотку чужого табака в нос, Цоржи-лама блаженно зажмурился, громко чихнул и лениво спросил:
— Какое же это имя?
— Ленин, Ленин!
— Ленин?! — изумился Цоржи. — Что за напасть? Кто смеет упоминать это имя?
— Кто именно, я не знаю. Но подозреваю, что кто-то из учеников с нашей улицы. И повелось это с тех пор, как к вам приехал новый послушник.
— Буян?
— Он самый. Сын этого простолюдина Сэнгэ. Ваш Буян — настоящий бесенок. Лезет всем на глаза, словно полевая мышь. Как бы он, чего доброго, беды не наделал. От него всего можно ждать, не так ли?
«Конечно, можно, — мысленно согласился с собеседником Цоржи-бакши. — Стоит только вспомнить историю с этим портретом. Сеет здесь неверие, смущает учеников, чертенок».
Но вслух он ничего не сказал. Его молчание вывело лекаря из себя.
— Советую вам приструнить своего ученика, — злобно сказал он. — Не то он, пожалуй, ваш святой барабан прорвет.
С этими словами Дашдамба опрометью выбежал из юрты.
«Не беспокойся, не прорвет, — презрительно посмотрел ему вслед Цоржи-бакши. — Я на него управу найду. А не то в жертвенный огонь бросим бесенка».
Не успел Цоржи-бакши успокоиться, как снова хлопнула дверь, и в юрту, волоча за собой хвост размотавшейся орхимжи, ворвался гэсгу́й-лама Лувсан. Он был необычайно взволнован.
— Цоржи-лама, почтенный, в храме беда, — запричитал он.
— Что такое?
— Только начали службу, как со всех сторон понеслось: «Ленин, Ленин…» Да так громко, что пришлось прекратить службу.
— Кто кричал-то?
— Не знаю, кто-то из учеников…
— Поймали?
— Увы, нет. И никак не можем дознаться, кто же кричал.
Цоржи, бормоча угрозы и проклятия, вскочил на ноги. В это время к воротам подошли Буян и Дондок.
— Сегодня ночью, как только ламы заснут… — тихо сказал Буян. — Напомни ребятам: встретимся у кумирни, на перевале…
— Ладно. Они нас будут ждать.
— Ну всё. А перед уходом неплохо бы этим ламам еще кое-что показать, — улыбнулся Буян, вспоминая недавний переполох в храме.
Дондок тихонько рассмеялся. Они расстались. Буян толкнул калитку и прошел во двор, неся за спиной кувшин с водой.
На скрип калитки из юрты выскочили Цоржи и Лувсан.
Солнце выглянуло из-за туч, и в его лучах искаженное злобой желтое, морщинистое лицо Цоржи-бакши, колючие, сверлящие щелки его глаз показались мальчику особенно страшными. Физиономия ламы не предвещала ничего хорошего, но отступать было поздно. Подавив мрачные предчувствия, Буян подошел к юрте и, прислонившись к ней спиной, стал осторожно спускать с плеч кувшин, стараясь не расплескать воду. Но не успел он поставить его на землю и выпрямиться, как Цоржи кинулся на него, словно стервятник на жаворонка, и влепил такую пощечину, что у мальчика искры из глаз посыпались.
— Я тебе покажу, безбожник, грязная тварь, как заводить смуту в монастыре, как осквернять веру! — Он повернулся к Лувсану и рявкнул: — Связать его и к забору!
Лувсан, казалось, только и ждал этого. Как коршун набросился он на Буяна, заломил ему руки за спину, скрутил ноги и, подтащив к ограде, крепко-накрепко привязал к одному из столбов частокола, окружавшего двор.
— Ну, паршивец, говори, это ты посмел выкрикивать безбожное имя? — взревел он.
— Какое имя?
— Не притворяйся — знаешь какое! Из твоей поганой глотки неслось: «Ленин! Ленин!» Скажешь, не так?
— Скажу, что сейчас я слышу это имя от вас! — дерзко ответил Буян.
Лувсан побагровел:
— Ах так! — И он изо всех сил ударил непокорного ученика широким носком гутула прямо в живот.
От боли Буян чуть было не потерял сознание.
Оскалив свои желтые, прокуренные зубы, Лувсан заорал на весь двор:
— Ламы! Этот выродок заслужил сурового наказания. Надо выбить из него скверну! — И он принялся хлестать Буяна кожаной плеткой по лицу, по шее, по бокам, приговаривая: — На́ тебе, на́ тебе, черт, на́ тебе, дьявол, изыди, бесовское племя!
Скоро тело Буяна покрылось кровоподтеками и ссадинами. Мальчик не выдержал и разрыдался.
Плач Буяна привлек внимание лам в соседних хашанах.
«Ага, значит, Цоржи-бакши нашел зачинщика сегодняшней смуты», — решили они и тоже принялись колотить своих учеников и послушников, ибо все они были у них на подозрении и, уж конечно, все они сочувствовали Буяну. На монастырской улице поднялся невероятный шум. Ругань, крики и вопли нарушили кажущееся спокойствие святой обители. И вдруг среди всего этого невообразимого гвалта отчетливо и ясно зазвучали возгласы: «Ленин! Ленин!»
Ламы растерялись, опешили. У Цоржи защемило в груди, Дашдамба заметался в испуге, один из лам уронил плетку. Кто кричал? Откуда донеслись эти крики? Разобрать было трудно, но в сердцах монахов они прозвучали предвестником грозных событий, великой смуты…
Буян уткнулся разбитым лицом в столб. Горели, немилосердно жгли, чесались глубокие царапины на щеке. Хотелось почесать их, но руки у него были связаны, и он мог лишь слегка тереться о прохладное дерево.
«Ничего я не успел в жизни, — с горечью думал Буян. — Да и жизни-то у меня еще не было. Поступлю вот в школу, начну учиться, тогда и придет настоящая жизнь. А может, я поеду в Москву, на родину Ленина? Доктор Васильев… Хороший он человек… Никогда не встречал таких! Недаром он называет себя солдатом Ленина. Он и должен таким быть…»
Буян тяжело вздохнул: «Он и не знает, что со мной происходит, а то непременно прискакал бы на помощь… А в нашей долине небось здорово. Трава густая, ребята скачки устраивают…»
Между тем день кончился, настали сумерки. В чистом небе зажглись звезды, подул ветерок. «Эх, сейчас как раз и бежать бы», — терзался Буян.
И, будто подслушав его мысли, кто-то совсем рядом прошептал:
— Буян! Пора!
Это был Дондок. Он развязал толстые веревки, поддержал товарища, когда тот на одеревеневших ногах попытался сдвинуться с места. Потом ребята легли на землю и поползли по высокой лебеде к калитке. Выбравшись на улицу, оба облегченно вздохнули. Сознание, что он наконец-то избавится от злого и жестокого Цоржи, придавало Буяну силы.
— Ну, как, можешь идти? — тревожно спросил его Дондок.
— Не только идти — кажется, я и бежать могу!
— Тогда давай быстрее!
Прижимаясь к заборам, они крадучись двинулись вдоль по улице. Буяну она показалась бесконечной: то ли потому, что действительно была очень длинной, то ли потому, что нестерпимо ныли руки и ноги. Но все равно, стиснув зубы, спотыкаясь и оступаясь, он упорно шел вперед, пока не очутился за пределами монастыря.
Выйдя на дорогу, ведущую к перевалу, они оглянулись. Черный силуэт монастыря, словно гигантская скала, возвышался в ночной тьме. Ни огонька, ни звука. Тишина… Только изредка слышен лай собак. По небу сквозь рваные тучи бежала луна. Впереди неясно белела дорога.
Они благополучно добрались до деревянных ворот кумирни, что стояла на перевале, и залегли у большой груды камней, воздвигнутой в честь духов этой горы. При бледном свете луны хорошо было видно молитвенное колесо у кумирни. Буян задумчиво глядел на него. «Отец, наверное, не раз проезжал по этой дороге, — думал он, — вращал колесо, молился, чтобы вырос я добродетельным, образованным человеком. Что же, я исполню его желание: поступлю в школу, выучусь читать и писать!»
Он пристально всматривался в ночную мглу.
— А может, Тогмид с Ойдовом вообще не придут?