— Чудеса, — задумчиво сказал Буян, распрямляя затекшую спину. — Я ведь слышал, как человек с телеги кричал: «Возьми еэвэн!» — Он грустно посмотрел вдаль и вдруг увидел колеблющееся на ветру белое пятно среди голубых ирисов.
Мальчишки подошли ближе. За стебель цветка зацепился лист бумаги с непонятными черными значками и большим портретом незнакомого человека.
Буян поднял листок и с любопытством уставился на лицо незнакомца:
— Кто бы это мог быть? Бурха́н?[12] Не похоже! У нас в юрте стоят бурханы, так у них у каждого множество рук. Нет, это не бог. Но, видно, кто-то такой же важный. Иначе бы не рисовали!
— А красиво-то как! — восхитился Цолмон. — Вот это картинка!
— Да, интересная штука, — согласился Буян. — Помнишь, ты показывал мне как-то коробку от папирос? Там тоже рисунок. Но теперь можешь не хвастаться — мой лучше!
— Правда, — кивнул Цолмон. — Я такого еще никогда не видел. А может, это все же бурхан?
— Что ты! — покачал головой Буян. — Ничуть не похож.
— А кто же это? — не унимался Цолмон. — Может, ты его знаешь?
Буян только пожал плечами. Откуда ему знать? А Цолмон между тем вытащил из-за пазухи крышку от папиросной коробки.
— Давай меняться?
Буян покачал головой.
— Не хочу.
— А если в придачу кусок а́рула?[13]
— Все равно не пойдет. — И Буян выдернул из рук Цолмона листок с портретом.
— Подумаешь, воображала! — обиделся Цолмон. — У меня зато цветная картинка, а у тебя просто человек нарисован.
Надувшись друг на друга, приятели молча вернулись к овцам и также молча погнали их в хотон.
— Буян! — завидев сына, закричала Чимэддолгор. — Иди сюда! Помоги подоить коз!
Буян подбежал к матери и сразу же показал ей свою находку.
Чимэддолгор бросила на портрет беспокойный взгляд.
— Это кто такой? Откуда? — с явным испугом спросила она. — Никогда не видала, чтобы портреты могли печатать. Надо показать Цоржи-бакши, понял?
— А он знает этого человека?
— А как же! Ему да не знать. Он все знает: ведь он бывал в Тибете, всю страну изъездил.
Буян насупился: он побаивался Цоржи, пронзительного взгляда его маленьких косых глаз. Но когда, поймав среди коз матку и обхватив ее за шею двумя руками, он притащил козу к Чимэддолгор, Цоржи-бакши собственной персоной был уже тут. Его надменная поза, руки, заложенные за спину, не предвещали ничего хорошего.
— Ну-ка, Буян, покажи учителю свой листок, тот, что я видела, — ласково сказала мать.
— Если нашел чего — показывай! — грозно потребовал Цоржи.
— Покажи, покажи, сынок, не таись, — настойчиво повторяла Чимэддолгор, принимаясь доить козу.
С замирающим сердцем Буян расстегнул рубашку и вытащил спрятанный на груди заветный листок. Внимательно поглядев на портрет, лама вдруг изменился в лице и с яростью стукнул Буяна янтарными четками по голове.
— У, чертово семя! — закричал он. — Несчастье хочешь на нас накликать?
Буян покраснел до корней волос и схватился руками за голову. Он чуть не расплакался от обиды и боли.
— Я так и знала, что это какая-то напасть, — всполошилась Чимэддолгор. — Хорош сынок, нечего сказать! Сунул мне под нос бумажонку и опять спрятал!
Она поднялась с коленей и, подхватив ведро с молоком, заспешила в юрту.
А Цоржи схватил Буяна за ухо и поволок за собой.
— Эй, Сэнгэ! — загремел он прямо с порога.
Сэнгэ дремал в глубине юрты. Он тотчас проснулся и сел на кошму, протирая глаза.
— На, полюбуйся, что твой сынок носит за пазухой! — продолжал бушевать Цоржи, швырнув листок прямо в лицо Сэнгэ.
Сэнгэ повертел портрет перед глазами.
— Бакши! Кто это? — с тревогой спросил он монаха.
— Плохой человек! Дурное предзнаменование! Вот увидите, быть теперь беде. Этот человек из далекой страны! Безбожник! Красный русский! Вот он кто!
Цоржи прямо кипел весь от гнева. Своей пухлой рукой он вкатил Буяну увесистую пощечину. Буян не выдержал и разрыдался. А лама все кричал и кричал, размахивая листком.
— Позор! Твой единственный сын таит на груди бумагу, пропитанную лжеучением Народной партии, словно талисман какой! Вот послушай, что здесь написано: «Да здравствует свобода монгольского трудового народа!» А, каково? Эти слова против всемогущего Будды, его любви и милости ко всему сущему, против установленных богом порядков!
Взгляд Сэнгэ упал на застывшую в дверях Чимэддолгор с полным ведром молока в руках.
— Откуда этот безбожный листок? — сердито спросил он ее.
Жена в ответ только пожала плечами.
— Теперь, когда мерзость безбожного учения коснулась вас, ждите беды. Вы можете остаться без скота, стать нищими, побирушками. Горе, горе над вашими головами! — запричитал лама, быстро перебирая четки и нашептывая молитвы.
Слова Цоржи повергли Сэнгэ в уныние. Он мрачно посмотрел на Буяна:
— Откуда ты это принес?
— Из степи.
— А еще чего ты там нашел?
— Больше ничего.
— Как же, скажет он!.. — ехидно заметил Цоржи. — Кто, кроме дьявола, мог подкинуть в степь эту штуку? Все это козни нечистой силы.
— Что делать? Скажите, учитель! — склонился перед ламой Сэнгэ.
— «Что делать, что делать»!.. Сейчас же уничтожь этот несущий несчастье портрет! — И он снова бросил листок Сэнгэ.
Тот схватил бумагу и тотчас кинул на горячие угли тагана́.[14]
Но тут встрепенулась молчавшая до сих пор Чимэддолгор.
— Зачем ты оскверняешь домашний очаг, а?
Сэнгэ спохватился и, обжигая пальцы о раскаленную золу, выхватил листок из печки.
— Верно говоришь, верно… — запричитал Цоржи. — Жечь такую нечисть в очаге, который заложили еще твои предки? Какая же ты скотина, Сэнгэ, нет, хуже скотины!
Сэнгэ промолчал, а Чимэддолгор схватила листок и выбежала из юрты. Когда она вернулась, в руках ее уже ничего не было.
Буян продолжал всхлипывать. Но на сердце у него отлегло — какое счастье, что листок не сожгли! Однако беспокойство не покидало его. «Что с портретом? Куда это мама могла его выбросить?»
Между тем гнев ламы утих. Он милостиво принял из рук Чимэддолгор большую пиалу парного молока и принялся с шумом отхлебывать из нее. На Буяна никто уже не обращал внимания. Он тихо вышел за дверь и сел в тени юрты, прислушиваясь к разговору между родителями и ламой. Потом Цоржи пошел к себе — пришло время послеполуденного отдыха.
Дождавшись ухода ламы, Буян вернулся в юрту. Мать налила ему молока.
— Смотри, сынок, — сказала она примирительно, — не приноси больше подобных вещей из степи, ладно? Мало ли что найдешь на земле.
После полудня родители вновь занялись делом: Чимэддолгор выпустила на луг овец и отправилась собирать арга́л,[15] Сэнгэ поехал за куревом. Буян тут же кинулся искать портрет.
После долгих поисков он нашел его рядом с колышком, за который привязывали телят. Буян бережно поднял клочок бумаги, стряхнул с него пыль и золу, разгладил и аккуратно свернул в трубочку. Потом он принес бумагу в юрту и спрятал в голенище одного из своих гуту́лов,[16] валявшихся под кроватью.
Прошло несколько дней. Хотон Сэнгэ перекочевал на новое стойбище, в самую глубь долины, где были прекрасные луга с густой, сочной травой.
Настало время отёла — пора изобилия кобыльего и овечьего молока.
Ясным погожим днем в юрту Сэнгэ с самого утра потянулись гости — хозяева пригласили отведать свежего молочного хмельного напитка. В этом году перегнали особенно много — новый бурдюк наполнился почти до краев.
Первую чашку Сэнгэ преподнес Соному. Соном-гуа́й[17] был из собравшихся самым старшим. Ему же, по обычаю, и посвятил Сэнгэ стих:
Снимите пробу, Соном-гуай,Благословенье свое скажите!Вспомните: сарха́д[18] этот питалсяТучных пастбищ благодеянием,Любовью неба зеркального блеска,Воздухом трав, росой напоенных.Снимите пробу, Соном-гуай,Благословенье свое скажите![19]
Соном-гуай торжественно вынул из-за пазухи голубой ха́дак,[20] двумя руками принял на него чашу и произнес ответный ёро́л — доброе пожелание:
Хорошими знамениями полонЭтот ясный, погожий день.В круглой твоей юрте посрединеКрепкая железная печь стоит.На ярко пылающем огне таганаВ большом котле молоко бурлит,Сархад чист, как слеза, и горяч, как душа,В кожаный бурдюк он бежит.Я же, сархада первую пробу снимая,Первый глоток за страну свою пью,За народную власть и за партию нашу,За заботу о нас и за полную чашу!Пусть тучнеют стада!Пусть растут города!Изобилье и счастье наше растет!
Потом он обмакнул указательный палец в сархад, разбрызгал вокруг несколько капель — отдал дань уважения природе и людям — и только тогда до дна осушил чашу. С низким поклоном поднес он Сэнгэ хадак.