1 октября. Из дневника М. М. Пришвина.
«Надо помнить на каждый день, независимо от того, хорошо тебе или плохо, что люди нашей страны живут тяжело и выносят невыносимое».
2 октября. Там же.
«…Как, например, трудно убить человека по своей личной воле: личное сознание огромнейшего большинства людей не допускает убийства. Но стоит сюда внести между мною и личностью убиваемого ЗАКОН, стоит законом снять вину, значит, обезличить акт, значит, механизировать отношения людей, — и только редчайший человек откажется нажать пуговку от провода к электрическому стулу».
13 октября. Там же.
«Последний нажим НАДО будущего на ХОЧЕТСЯ, т. е. на личность, на настоящее выразился в закрепощении служащих, в обуздании молодежи, всех художников, всех, у кого еще остается надежда через личное ХОЧЕТСЯ выйти из необходимости государственного НАДО. И замечательно, что сами профессора, художники, вся высшая интеллигенция, страдая лично от принуждения, не могут отказаться от справедливости всех принудительных мер в отношении студентов, рабочих и пр. „Ничего не поделаешь“ в отношении государственного НАДО и „хоть денечек, да мой“ в отношении себя. Так все и совершается в мире наивных существ, определяющих свое бытие на иллюзии своего личного „я“, своего земного короткого ХОЧЕТСЯ. Но существует личность человека, независимая от человека, и жизнь, не определяемая физической конечностью. Многие подозревают существование такой личности, и в беде своей косятся в ту сторону».
6 августа был арестован биолог, генетик, автор учения о биологических основах селекции растений, директор генетической лаборатории в Москве, академик Николай Иванович Вавилов. 12 августа состоялся его первый допрос во внутренней тюрьме НКВД (Лубянке) следователем Хватом. 20 августа Вавилов подписал свою вину. До июля 1941-го находился в Бутырской тюрьме, в камере № 27, где содержалось 200 человек.
* * *
…Детские праздники. Весной 1941-го их было много. Пышных. В лучших залах Москвы. С почетными гостями со всех концов света. С отчетами на целые газетные развороты. Общий восторг от «счастливого детства», нового поколения, которому «идти», «достигать», «преодолевать», заставлял забыть о тенях войны, мелькавших в печати, о гуле артиллерийских канонад и бомбежек в Европе. За ним незамеченным остался и промелькнувший в печати указ Президиума Верховного Совета от 30 января 1941-го за подписью «всесоюзного старосты», как называли Калинина, «о присвоении наркому внутренних дел товарищу Лаврентию Берия звания генерального комиссара Государственной безопасности».
Теперь на праздниках вводился двойной конферанс: русский — немецкий. Немецкий танец. Немецкие песни. Даже стихи (кроме Гейне!). В школах немецкий был единственным иностранным. Редчайшее исключение представлял французский.
30 апреля — городской первомайский пионерский костер. Полный зал. Главный гость — находящийся в эмиграции руководитель венгерской компартии Матиас Ракоши. Чтение хором:
Так тверже кремня, закаленнее сталиМы сменой должны вырастать боевой,Чтоб с кличем победным: «Да здравствует Сталин!»Пойти в наш решительный бой!
Против кого — оставалось по-прежнему непонятным. Во всяком случае, не против фюрера. До начала войны оставалось пятьдесят три дня.
Сорок два дня до войны — начало Всесоюзного лермонтовского конкурса. Нина Станиславовна Сухоцкая: «Боже, неужели опять, как с Пушкиным: начнут брать? Но кого же теперь?» Кржижановские: «Тех, кто успел подрасти. Или не успел умереть».
За потаенным пасхальным столом Софья Стефановна сообщает, что всем учителям поручено срочно составить списки учеников — по национальному признаку. Кроме представителей союзных и автономных республик. Списки должны быть сданы до окончания учебного года.
Шестнадцать дней до войны — пышнейший общегородской бал по случаю окончания учебного года пятыми-седьмыми классами. Обязательные белые шелковые платья для девочек, костюмы для мальчиков. Конферанс концерта на русском и немецком языках. И стихи Сергея Михалкова:
Спит Москва. В ночной столицеВ этот поздний темный часТолько Сталину не спится,Сталин думает о нас…
Девять дней до войны — бал-карнавал, посвященный общему окончанию учебного года. Снова строки Михалкова. Теперь уже в немецком переводе. Выступление заведующего городским отделом народного образования. Война скоро кончится. Справедливость восторжествует. Английские и французские агрессоры получат должный урок. Если понадобится, мы поможем! Так сказал товарищ Сталин.
…Стол под молодыми елками. Поздний воскресный завтрак. Солнечное тепло. Стук дятла на соседней березе. Смех за забором. Кржижановский с охапкой кувшинок — только что с озера. Дымок самовара. Ветер в стираной бахроме привычной скатерти.
«Слава богу, конец занятиям. Пора оторваться от города». — «О чем это вы вчера толковали со студийцами?» — «О школе. Пора с ней кончать. В Каретном Ряду открылся хороший экстернат». — «А дальше?» — «Там будет видно».
Софья Стефановна готова возражать. Дядя Сигизмунд смеется: «А что, если надоело? Просто надоело. Нельзя же тратить всю жизнь по принуждению». — «Это у нас-то?» — «Ну и что. Альтернатива проста: или обстоятельства подчиняют нас себе, или мы им противимся. Ради собственного достоинства».
У калитки Тезавровские с Васей. Сын Белого мавра: с яркими серо-голубыми глазами, копной вьющихся льняных волос, худощавым, всегда смеющимся лицом. Начал учиться в консерватории — хороший баритон. Бросил ради летной школы. Теперь летчик-истребитель. В первом отпуске.
«О чем толк?» — «Нине, видите ли, надоела школа». — «Так надо уйти». Софья Стефановна вспыхивает: «Ты бы, Вася…» — «Тетечка, неужели вы хотели бы вернуть меня в консерваторию?»
Звон посуды. Новый самовар. Патефон у соседей. Скрип калитки. Четыре смущающихся паренька с велосипедами — одноклассники Нины. Без приглашения и предупреждения. «Отправляйся встречать гостей. С велосипедом. Побродите где-нибудь…»
И уже на машинах: «На железнодорожной платформе радио говорило: в двенадцать будет важное сообщение…» — «Сейчас без четверти. Надо подъехать послушать. Оттуда и до озера близко». — «Ну, если так…»
…Пыль. Серая пыль. На вагонах проносящихся электричек. На платформе железной дороги. На листьях акаций у переезда. На ступенях превращенного в магазин барака. На рекламе кинотеатра. На земле тесного базарчика. Нет, не то — на лицах. На лицах собирающихся людей. Толпа густеет. Подтягивается к столбу с путаницей проводов и черным раструбом репродуктора.
Молчание наливается угрозой. Может быть, потому, что нет песен. Немой репродуктор подрагивает от проносящихся поездов. Кто-то смотрит на часы. Наконец…
«Граждане Советского Союза…» — без сигнала точного времени. Без привычного перезвона кремлевских курантов. «Дорогие братья и сестры…» Чей-то голос на выдохе: «Братья… Плохо. Ой, плохо…»
Сегодня. В четыре часа утра. Подлое нападение. Авиация. Танки. Наши погранзаставы пытаются сопротивляться. Продвижение по территории…
Опоздавший: «Кто? Кто это?» — «Известно кто, немцы». — «Но как же — ведь…» — «Вот тебе и ведь. Свою голову иметь надо. Кто еще кроме них, проклятых». — «Господи, что-то будет, что будет…»
И еще про боеготовность. Про заранее продуманное отступление. Про то, что все равно враг будет разбит.
Четверо мальчишек-одноклассников. И как прозрение — со старыми лицами. Какими станут. Или — не станут. Никогда. Татарин, занимавшийся по классу скрипки. Еврей, мечтавший о профессиональном боксе и уже заработавший свернутый на сторону нос. Голубоглазый русский хулиган из привокзального московского района. Высокий немец из известной с петровских времен династии зоологов и ботаников. Ему одному будет суждено выжить. Потому что из специальной воинской части его отправят в Сибирь. Как неблагонадежного. Почти врага. Что из того, что всем по шестнадцать. Смерть и тюрьма не знают возраста. В тот день они уехали в Москву с первым же поездом.
На даче уже нет Васи: вернулся в часть. «Что же будет?!» Софья Стефановна с окаменевшим лицом: «Швабы. Несколько лет». — «Лет?!» — «С ними всегда так. Пока все не будет в руинах. Не обманывай себя — ваша юность не состоялась».
NB
1941 год. 22 июня Москва объявлена «находящейся в угрожающем положении». Везде затмение. Жителям предложено обезопасить дома: проклеить тряпочными лентами крест-накрест оконные стекла, закрыть витрины нижних этажей мешками с песком. Всю учащуюся молодежь, школьников и неработающих женщин направляют на строительство земляных укреплений, рытье окопов вокруг Москвы и на дальних ее рубежах.