Читать интересную книгу Баланс столетия - Нина Молева

После битвы за Москву Художественный институт первым возобновил занятия. Ничего удивительного. «Стоящих» — официальных мастеров соцреализма — из города эвакуировали сразу. «Нестоящих» — весь цвет русской живописи 1920-х годов — в городе осталось много. У них появилась надежда обрести былое положение, а у тех немногих, кто стал студентом, — возможность принять эстафету. Занятия были не просто интересными — захватывающими.

Для младшего лейтенанта Белютина это был настоящий рывок в будущее. (Первые абстрактные композиции, в частности картину «22 июня 1941-го», он написал еще до ухода в ополчение.)

Однажды в промерзшем Петровском пассаже, вблизи опустевшего Большого театра, «левые» решили выставить свою живопись. Павел Кузнецов, Елена Бебутова, Надежда Удальцова, Николай Ульянов, Константин Истомин. За развеску взялись студенты. Младшему лейтенанту трудно было управляться одной здоровой рукой, но сотрудницы музея научили премудрости завязывания узлов.

Когда картины заняли свои места на стенах, в зал пришли мастера и студенты. Зрителей не было.

NB

1941 год. Октябрь. По свидетельству военного коменданта правительственной охраны Большого театра в Москве под театр был заложен трехтонный заряд динамита, который удалось вовремя обезвредить.

29 октября Николая Ивановича Вавилова, редактора газеты «Известия» Юрия Стеклова и директора Института мировой литературы академика Ивана Луппола доставили в Саратовскую тюрьму и поместили в камеру смертников. «Камера была очень узкая, с одной койкой, прикованной к стене, окон не имела. Находилась эта камера в подвальном этаже тюрьмы… Жара, духота… Сидели потные. Одежду свою — холщовый мешок с прорезями для головы и для рук — заключенные называли хитоном. На ногах лапти, плетенные из коры липы. Луппол говорил, что такую одежду носили рабы в Древнем Риме». В этих условиях Вавилов читал своим однокамерникам лекции по биологии, генетике, растениеводству (всего 101 час).

* * *

«Договоримся сразу. Повторять не буду. Как и сколько времени готовите концерт — ваше дело. Являться без опозданий. Если кто-то заболеет, должна быть замена. Никого нового. Никаких новых номеров. Командировка на несколько дней. Снабжение — сухим пайком. В частях еще чего-нибудь подбросят. Не без того. И пропуск по Москве на комендантский час. Выезжаете засветло. Машина во дворе. Вот, познакомься с водителем — старшина Володин. Сергей Михалыч. Прошел Хасан, Финскую. В случае чего — сообразит».

Снег. Белый. И грязно-серый. Тронутый вечерними лиловыми тенями. В лужах солярки. Ровный. И взрытый колеями машин. Перемешанный гусеницами танков. Присыпанный вывороченной на обочинах глиной. Только снег. Прошитый одинокими жесткими травинками. Вздыбленный придорожными кустами. Поднятый непонятными холмиками — где сапог, где оскал лошадиной морды. У плетня — собака.

Не смотреть. Не думать. Просто снег. Михалыч косится от баранки: «Будет тебе! Всем один конец — раньше ли, позже». — «А хоронить?» — «Хоронить, говоришь… О Бородине слыхала? Работал там в Марфином Броде. Старики рассказывали. На Бородинском поле 250 тысяч наших и французов полегло. А армии ушли. Французы — на Москву. Наши отступали. Все своих оставили. До весны под снежком лежали. Потом царь денег прислал, чтоб крестьяне со всех окрестных деревень покойников на кострах сожгли, пока весна не подошла. Много денег». — «И что?» — «Долго жгли. Потом на эти деньги дома новые себе поставили, хозяйства оправили». — «А пепел?» — «Чего пепел? Он легкий. Поди, ветром разнесло».

21 декабря 1941-го. На указателе, написанном от руки: «Руза». Вчера взяли. Печки в пустом поле. Беленые. С закопченными трубами. С горшками. Ухватами. Обрывками ситцевых занавесок у лежанок. Одинокая калитка у покосившейся вереи. Жесткие спирали дымков из-под припороха снега. Запах мокрого кирпича и гари. Позвякивание колодезной цепи у помятого, задержавшегося на краю сруба ведра. «Вовремя подвернулось. Сейчас зальем мотор. Ребята, привал пять минут!»

Ребята спрыгивают с кузова — в бригаде одни мужчины. Исчезают за обломком стены. Зовут Михалыча. «Что там?» — «Да так… Старуха… Глаза закрыть… Ребята не умеют… Корову обняла. Так и кончились. Обе».

Все-таки… Все-таки вот Рузу взяли. Командир части: «А немец вчера Моденово захватил». — «Далеко?» — «От Москвы сто километров». — «Значит…» — «Ничего не значит. Просто фронт».

…На Пятницкой давно отказались от второй комнатки. Дверь в нее закрыта и завешана одеялами. В первой Софья Стефановна и Татьяна Ивановна теснятся на раскладушках у железной буржуйки с трубой, отведенной в форточку. Когда надо ставить постель для Нины, прохода не остается. Центральное отопление давно не работает. Газа нет. За водой надо ходить в подвал соседнего дома — спасибо, дворники пускают. Раздеваться не приходится — к утру в ведре позвякивают льдинки.

«Ну ты хоть там отсыпаешься? Нельзя же без сна. А как с едой?» Два мира, и подробности не нужны. «Все в порядке. Ничего особенного. Работа как работа». И только иногда пронзает мысль: «Шестнадцать никогда не повторятся — и никогда не увидишь вещи по-старому…»

15 января 1942-го. То самое Моденово, о котором говорил командир. Сто километров. Всё, как в Рузе. Печные трубы. Пепелища. «Двадцать пять дней под немцем», — скажет старуха с узелком картошки. Надо же, лежала в притопке: спеклась, а не сгорела! В остановившемся взгляде удивление. Ни отчаяния. Ни горя. В воинской части нет старых бойцов. Новое пополнение подошло. Из Сибири. Необстрелянные. «Вот вы их напоследок и побалуйте».

21 января 1942-го. Можайск. В кабине густо пахнет соляркой. И ксероформом. Наверное, от идущих навстречу грузовиков с красными крестами на бортах. «Сколько же здесь людей полегло?» — «Для подсчета потерь еще не время, дочка. Отвоюемся, тогда и прикинем. — Михалыч вздыхает. — Если начальство разрешит. Сейчас одного из десятерых в списки погибших включают». — «Чтоб потери меньше казались?» — «Нет. Чтобы меньше пособий да пенсий выписывать. А то государству разор один. Гляди, сколько их бугров-то человеческих. Если о каждом сказать да каждой семье платить! Нет, так никогда не будет».

NB

1942 год. 28 июля Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин издал приказ о введении офицерских штрафных батальонов, штрафных рот для сержантов и рядовых, о расстреле на месте каждого, признанного паникером или трусом: «Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевых позиций без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать как с предателями Родины». Идея была подсказана Г. К. Жуковым.

Лето. Н. И. Вавилов — руководству НКВД.

«Перед лицом смерти, как гражданин СССР и как научный работник, считаю своим долгом перед Родиной заявить, как уже писал Вам в августе 1940 года, вскоре после ареста, что я никогда не изменял своей Родине и ни в помыслах, ни делом не причастен к каким-либо формам шпионской работы в пользу других государств. Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью, посвятив себя всецело научной работе.

Все мои помыслы — продолжить и завершить достойным для советского ученого образом большие недоконченные работы на пользу советскому народу, моей Родине. Во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД, во время следствия, когда я имел возможность получить бумагу и карандаш, написана большая книга „История развития мирового земледелия“ (мировые ресурсы земледелия и их использование), где главное внимание уделено СССР. Перед арестом я заканчивал большой многолетний труд „Борьба с болезнями растений путем внедрения устойчивых сортов“. Неоконченными остались „Полевые культуры СССР“, „Мировые ресурсы сортов зерновых культур и их использование в советской селекции“, „Растениеводство Кавказа“ (его прошлое, настоящее и будущее), большая книга „Очаги земледелия пяти континентов“ (результаты моих путешествий по Азии, Европе, Африке, Северной и Южной Америке за 25 лет)…

Мне 54 года. Имея большой опыт и знания, в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив отдать себя полностью моей Родине, умереть за полезной работой…»

Немчиновка. Пункт переформирования пехотных частей. Рукой подать до Москвы. Если все пройдет хорошо, ночью будем дома, и тогда…

«Никак школу собралась кончать, дочка?» — Михалыч смеется в усы. «Это почему?» — «Закладка у тебя в книжках совсем к корочке подошла. Вот и соображаю. С тригонометрией воюешь?» — «С ней. Если бы хоть немножко времени… Да все равно с выпускными экзаменами ничего не выйдет». — «Это почему?» — «Без малого месяц сдавать. Столько в Москве не задержимся». — «С майором поговори». — «Как это можно?» — «Очень даже можно. Школа-то твоя где?» — «В Газетном переулке. За Центральным телеграфом». — «Туда и бегаешь на уроки?» — «Какие уроки! По частям сдаем учителям, самим заниматься надо». — «Ох, и настырная ты!» Михалыч сам поговорил о «дочке» с майором.