NB
1941 год. 22 июня Москва объявлена «находящейся в угрожающем положении». Везде затмение. Жителям предложено обезопасить дома: проклеить тряпочными лентами крест-накрест оконные стекла, закрыть витрины нижних этажей мешками с песком. Всю учащуюся молодежь, школьников и неработающих женщин направляют на строительство земляных укреплений, рытье окопов вокруг Москвы и на дальних ее рубежах.
* * *
Приказ о направлении на земляные работы касался школьников старших классов. В экстернате дело ограничилось маленькой запиской с адресом призывного пункта — для желающих. Кузнецкий Мост. Рядом с Центральным Домом моделей. Третий этаж. Никто никого не обязывал. Элигиуш пошел сам.
Поезд уходил с Киевского вокзала вечером. Мальчишки в светлых рубашках. Сандалиях и тапочках. Без формы. Без оружия. Без продовольствия. Никто не знал, куда едут. Как оказалось, не знал и зачем. Просто еще один эшелон в сторону стремительно катившегося к Москве фронта… даже не фронта — немецкого вала. О сопротивлении молчало даже радио. Дикторы не успевали (не должны были успевать?) перечислять оставленные города.
В Белоруссии московских школьников никто не ждал. Об окопах не было и речи. Немецкие части спокойно двигались по всем основным дорогам. Вдоль дорог, лесами и полями, вслед за немцами пробирались советские солдаты из уже разбитых частей.
Кому-то пришло в голову выставить и тем и другим заслон из московских мальчишек. И уголовников — только что выпущенных из тюрем заключенных. Это они учили школьников спать на земле, подложив под себя еловые ветки, и выменивать у крестьян еду на пиджаки и рубашки — на все, что можно было с себя снять. Белорусы ненавидели ополченцев за Москву, которая столько лет держала их впроголодь, за расцвет советского быта, о котором кричали газеты и радио. И которого им не довелось увидеть. О кружке воды не приходилось и мечтать.
В первый бой они вступили почти без оружия. Потом надо было его снимать с убитых, подбирать брошенное вдоль дорог. Скрываясь от немцев и самолетов. Штурмовики на бреющем полете гонялись за мечущимися по полю одинокими фигурками. Они стреляли без промахов. Почти всегда. Ночью в сторону Москвы летели бомбардировщики. Через час-другой возвращались с облегченным гулом. Было ясно: их груз остался в Москве.
Через полтора месяца Элигиуша погрузили в грузовик с ранеными: контузия, газовая гангрена, ранение. На дне грузовика не было ничего, даже соломы. Если выживешь в многочасовом пути до Москвы и первых эвакогоспиталей — без воды, перевязок, медиков, если не появится в небе очередной штурмовик. Белый флаг с красным крестом не вывешивался. За ним немецкие летчики охотились в первую очередь. Седой водитель посоветовал в случае чего накрывать головы, чтобы сверху не разобрать было лиц: «Авось подумают, какой мусор».
NB
1941 год. 21 июля в 22 часа 08 минут в Москве была объявлена первая воздушная тревога, которая продолжалась шесть часов. Налет вызвал 11 666 пожаров. Было убито 130 человек, тяжело ранено — 241, легко ранено — 421. Без жилья осталось 7845 человек.
…Гул. Утробный, неумолимо нарастающий гул. Обессиливающий. Лишающий воли и сознания. И удар в рельсу. Звонкий. И растерянный. Один. Другой. Третий. За ним мелкая отчаянная дробь. Все чаще. Все быстрее. Тревога! Воздушная тревога! Вот… сейчас…
Прямо над головой, над верхушками сосен бортовые огни самолетов. Они даже не считали нужным их гасить! Первая волна. Через считаные минуты (или так только показалось?) — вторая. И с тем же промежутком еще, и еще, и еще…
В стороне от Москвы ослепительные ленты прожекторных лучей. Мечущихся. Скрещивающихся. Снова разбегающихся. Далекая строчка зениток. И уверенное уханье — бомб, конечно же бомб! Как скоро начнешь их различать: 250, 500 и почти невероятно — 1000 килограммов. Ухо различает и типы самолетов. Разве спутаешь «фокке-вульф» с «мессершмитом»! И у смерти есть свои портретные черты, которые входят в сознание помимо твоей воли.
Зарево над городом поднимается все выше. Ярче. Всю ночь. Только когда рассвет переходит в солнечное утро, последние тени над соснами отправляются в обратный путь. Четыре часа десять минут. Все!
С первой же электричкой — если они будут ходить! — в Москву.
NB
1941 год. 23 июля. В 16 часов в районе станции метро «Арбатская» была сброшена однотонная фугасная бомба. Попытки людей укрыться в метро привели к панике, во время которой были насмерть задавлены 46 человек.
9 июля состоялся суд над Николаем Ивановичем Вавиловым, длившийся несколько минут. Приговор — высшая мера наказания. Экспертизу «вражеской» деятельности обвиняемого проводили профессор И. Якушин, заместитель директора Всесоюзного института растениеводства М. Хаджинов, аспиранты Г. Шлыков и С. Шунденко. Расстрел был отложен на полтора года.
16 августа приказом Верховного Главнокомандующего, подписанным и начальником Генштаба Г. К. Жуковым, все советские военнопленные были объявлены предателями и изменниками родины. Семьи попавших в плен командиров и политработников подлежали немедленному репрессированию, родные солдат лишались установленных для фронтовиков льгот.
Грузовик добрался до госпиталя на Старой Басманной. Въехал во двор. Пока медики разбирались с потерявшими в дороге сознание и умершими, Элигиуш сумел из последних сил выбраться сам. Ошеломленный. До краев налитый болью. И это было самым невероятным за всю прожитую жизнь: мать, Лидия Ивановна, шла на дежурство в тот же госпиталь. Она успела закончить какие-то курсы медсестер.
Со временем это будет отзываться в памяти почти обидой: ни слез, ни криков радости. Лидия Ивановна отыскала врача. Обработка. Перевязка. Уколы. Лекарства. И решение — домой, только домой! Выхаживать сына она станет дома. Врач не слишком сопротивлялся. С одной стороны — звание лейтенанта. С другой — шестнадцать лет, когда можно раненого направить долечиваться… в детскую больницу. Там, по крайней мере, не будет такой мясорубки. И впечатлений. Приходилось думать и о психике раненых.
К тому же — военврач знал это лучше других — немцы шли на Москву, и вряд ли их удастся остановить. «Забирайте! Теперь все будет зависеть только от вас. И подумайте о питании».
Прозрачная бледность говорила едва ли не о дистрофии. Хотя и в Москве начинался голод, Лидия Ивановна промолчала. Главное — Элигиуш был дома. На старенькой тахте. Под листьями разросшегося на всю комнату фикуса. Лишних слов не нашлось и у Марии Никитичны — просто Бог вернул ей смысл жизни. Она скажет об этом через много лет. Между прочим. Словно проговорится о слишком большой тайне.
NB
1941 год. В ночь с 23 на 24 июля во время бомбардировки были разрушены Театр имени Вахтангова на Арбате, соседний жилой дом и занимавший целый квартал дом напротив. Во время отдельных налетов на Москву немецкие бомбардировщики сбрасывали до 14 тысяч бомб, в том числе зажигательных.
* * *
Электрички ходили. В переполненных вагонах стояла тишина. Люди неотрывно смотрели в окна: где, что… От Каланчевки Нина выбрала путь на трамвае. На здания вокзалов натягивались камуфляжные сетки. На тротуарах то тут, то там поблескивало битое стекло. Громоздились мешки с песком. На Театральной площади толпа теснилась у сбитого и привезенного на показ немецкого самолета. «Вот сбили же! Смогли!» Одиноким восторгам отвечало общее молчание. И серый налет отрешенности на лицах — он останется до конца войны. Люди без возраста — это люди на войне. Не страх — нескончаемое усилие преодоления.
Первая настоящая фугаска напротив дома на Пятницкой. Превращенное в руины могучее здание Лепешкинского училища, когда-то сооруженного для обучения девиц из московских купеческих семей, последнее время — медицинское училище. О погибших не говорили. Даже не слишком копались в обломках. Конец — значит, конец. Во дворе обрывок разговора: «Да что здесь — здесь худо ли бедно помогут. А вот те, кого оттуда привозят…»
«Откуда?» Это не приходило в голову. В пятнадцать лет трудно думать обо всем сразу. «Оттуда»… Газеты продолжали перечислять оставленные города. О людях — «потерях» говорить было не принято. Общая копилка жертв «ради советской родины» не различала имен. Но ведь по-настоящему только они одни и имели смысл.
Городской дом пионеров превратился в школу всевобуча, второпях готовившего пушечное мясо для еще не определившегося фронта. Почему-то надо было разбирать и собирать пулемет, винтовку, ползать по-пластунски и непременно красиво маршировать. Может быть, для того, чтобы не думать: «Раз-два, левой! левой! кругом! бегом!» Как все. Несмотря на отчаянно бьющееся сердце и одышку. Речь шла о старших, не попавших под метлу первой мобилизации. Среди преподавателей — лейтенант Белютин с рукой на перевязи.