из крупнейший издательств того времени, в которой не может быть никакого подвоха. А он есть:
Поскольку Рильке никогда не был для него чем-то значительным и работа эта была Головину скучна, он взял да и написал по-немецки пару писем от лица поэта, которые поместил в этот сборнике в обратном переводе с немецкого! Появление неизвестных ранее писем вроде бы изученного вдоль и поперек автора произвело фурор в рядах германоведов. Серьезные люди один за другим звонили Головину и спрашивали: где и при каких обстоятельствах ему удалось найти эти письма?
Никто не заподозрил подделки, а Головин спокойно отправлял любопытствующих изучать вопрос по неизвестным адресам. Когда обман вскрылся, книга уже была издана. Разразился страшный скандал, масштаб которого характеризует потенциал Головина. Ведь таким образом Головин плюнул не столько в Рильке, сколько в академическое сообщество – профанов в очках и со степенями. Им двигала не страсть к мистификации, а желание вытереть ноги о научный мир, который он презирал. Что ему в полной мере и удалось[234].
Против этой легенды говорит то, что имя Головина не значится в списке переводчиков книги. В пользу – такая реплика из редакционного предисловия: «Литературные достоинства и культурно-историческая ценность корреспонденции Рильке делают ее частью общего наследия поэта, далеко выходящей по своему значению за рамки узкобиографических материалов. Объем этой корреспонденции огромен, причем окончательно установить этот объем все еще невозможно: ежегодно обнаруживаются и публикуются новые письма, ранее остававшиеся неизвестными»[235].
Рассказать о том, насколько правдиво это предание, мог бы как минимум один из тех, кто работал над книгой, – переводчик и мистик Владимир Борисович Микушевич. Но некоторые загадки, особенно в случае Головина, лучше оставить без разгадки.
Мне же из всего жизнетворческого наследия Евгения Всеволодовича чаще всего вспоминается страшилка, которую он рассказывал с таким хладнокровием, что невольно задумаешься, не случилось ли это на самом деле:
Я ночевал на мельнице. Вдруг вижу: входят два человека – очень темных. Был неверный свет: тучи, немного луна светила. Они вошли и не обратили на меня никакого внимания. Я ночевал, кажется, в спальном мешке, а они прошли в другой угол и начали долго о чем-то говорить, а потом ушли. Ясно было по ощущению (это ощущение никогда не обманывает), что это не люди. Это не шестое чувство, как пишет Гумилев, а чувство потустороннего, чувство, что это не отсюда. Тут надо быть на большом стреме. Это можно сравнить с тем, как человек идет по земле, а потом проваливается в лужу или болото: особого страха нет, но ясно, что это другая среда.
Эти два молодца пошептались и ушли. Потом я то ли заснул, то ли не спал – до сих пор не понимаю. Выходит какая-то старуха голая из озера. Для особых любителей была девка: кое-где у нее кости торчали, кое-где плоть на ней висела, как на бомже висит тряпье – пиджак подранный или штаны дырявые. Только это было ее тело. Она угрюмо подошла ко мне, за ногу схватила и потащила. Освободиться было нельзя – как будто тисками взяли. Тут я, конечно, понял: «Видать, пиздец наступил». Страх был уже очень сильный. Одно дело, когда потусторонний мир в тебе не заинтересован и занимается своими делами. Тогда страшновато, но спокойно. Но когда идет прямая агрессия, то это дело очень тяжкое. Старуха орала, а потом начала своей лохматой ладонью бить по воде. Тут же выскочило штук пять женских субстанций. Но это были уже совсем молодые женщины, совершенно нормальные. Я даже очень сильно на них загляделся. А старуха свое дело делает – тащит меня. Я стал отчаянно кричать, выбиваться и потерял сознание. А когда пришел в сознание, я почему-то был уже не на мельнице, а за ней, очнулся где-то в бурьяне без мешка, в котором я спал. Мешок я потом нашел в другом месте[236].
Здесь я бы хотел предостеречь будущих биографов Евгения Головина от малейших попыток воплотить свои замыслы в жизнь. Вне всяких сомнений, тот, кто захочет составить головинское жизнеописание, раскрыть все его алхимические мистификации, будет проклят и предан забвению. И не только он. Я уверен, что решившийся на это наложит Каинову печать на всех своих потомков до десятого колена, а все, к чему он прикоснется с любовью, будет тут же обращено в прах.
Надеюсь, этого предостережения будет достаточно для тех, кто осознаёт всю ответственность за вхождение в тонкие миры, по которым бродил Евгений Всеволодович Головин и все наиболее одаренные представители кружка, собиравшегося в барачном доме номер три по Южинскому переулку.
IV. Америка, она же Франция
В один из последних дней 1974 года пузатый «Боинг» с шумом сел в аэропорту имени Джона Кеннеди. Несколько долгих минут он стоял неподвижно, в полной тишине, будто его захватили террористы. Наконец к нему подъехал трап, по которому начали спускаться, поправляя на ходу пальто, куртки и шубы, разнообразные люди: угрюмое семейство евреев, какие-то невозмутимые австрийцы, убийственно жизнерадостный американский священник и так далее и тому подобное.
Была в этой пестрой зимней толпе одна пара: мужчина лет сорока с лицом худеющего человека и модной шапкой на голове, которую он, кажется, не снимал во время всего перелета, и его жена – чем-то то ли расстроенная, то ли попросту недовольная. Человек в шапке и его супруга торопливо скрылись в одном из многочисленных терминалов, но уже через час или полтора мчались в такси с водителем-итальянцем по просторно-расшатанным авеню семидесятнического Нью-Йорка, этого бетонно-кирпичного спрута, вытаскивающего свое циклопическое тело из болота социальных потрясений в сторону гедонистической противоположности бунта.
Итальянец (с профилем Данте, как отметил про себя Мамлеев, хотя ничего даже близко напоминающего итальянского гения в его облике не было) привез их к отелю, а вернее, гостинице, где метрдотелем служил его кузен: почерневшее здание с высокими узкими окнами явно непросторных номеров, расположенное где-то в предбаннике большого города, не внушало доверия, но и не слишком пугало. Да и чета Мамлеевых, одуревшая от долгого перелета, пока не придавала значения деталям. Расплатившись, вышли.
– Скажи, Машенька, – сказал Мамлеев, выдохнув густое облако крутого пара, – воздух совсем другой: не Москва и не Европа.
Машенька угрюмо посмотрела на мужа, но ничего необычного в воздухе не заметила. По правде говоря, ничего необычного в нью-йоркском воздухе и не было: самый рядовой холодок, глушивший запах мусора и как будто чего-то рыбного. «Возможно, телесная оболочка китайца», –