столь же условным «дегенератом» неожиданно, но закономерно вклинивается упоминание «профессора русской литературы». Думаю, это не только и не столько указание на род деятельности автора, преподававшего в Корнеллском университете, сколько ключ к тому, как читать этот и соседние рассказы. «В „Американском цикле“ Мамлеев часто обращается к английскому языку, чтобы показать жутковатую, картонную сущность американского общения»[254], – замечает по этому поводу исследователь и переводчик Мамлеева с кажущимся в таком контексте невероятным именем Бен Хуйман (Колумбийский университет в городе Нью-Йорк). Очевидно, это так. Но мне в этих «хау а ю» все же видится нечто большее.
Диалог – основа структуры той части русской прозы, которую особенно ценил Юрий Витальевич и достойным продолжателем которой себя видел. На диалогах построены и все его собственные романы, густо населенные философствующими персонажами, которые бесконечно спорят друг с другом. В «Американских рассказах», наоборот, любая коммуникация между персонажами обречена на провал, да они и не предпринимают попыток завязать беседу. Если же это чудо все-таки происходит, то оборачивается пародией на коммуникацию, как в рассказе «Вечная женственность»:
Вот и сорок первый этаж. В черное окно дохнуло прохладой: из дыры. Он уже подошел к ней, как вдруг из тьмы вынырнула туша.
– Я ждала тебя, мой ангел! – закричала туша. – Я ждала тебя много дней!
И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо. Он заорал:
– Кто ты?!
Туша ответила:
– Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя. Почему тебе опротивела жизнь?
– Отвяжись, старая дура!
– Родной, не лезь в дыру. У тебя есть член. Дай мне только минуту, минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!
– Старая, безденежная дура!
<…>
Вонь, пот и широта тела поглотили Гарри. А старуха шептала:
– Если бы я была богатая, я бы приказала врачам вырастить на моей ляжке огромный живой член. И у меня не было бы проблем в любом возрасте, мой любимый. А сейчас ты мне так нужен![255]
После этой абсурдистской перебранки в духе Гарольда Пинтера старуха отгрызает член несчастного Гарри М.: рот из части речевого аппарата, не справившись со своей задачей, превращается в орудие казни. Гарри М. прыгает с сорок первого этажа небоскреба, а на его похоронах священник сообщает: «Он ушел от нас, потому что обанкротился, а деньги для него были путем к Богу, материализацией исканий и надежд, прямой дорогой к раю на земле»[256].
Некое подобие диалога можно найти в новелле «Иной», центральный персонаж которой, эмигрант Григорий, пытается разговаривать с синим существом – то ли реальным, то ли его галлюцинацией. В ответ на «How are you» чудовище предлагает Григорию обменяться смертями, что они и делают, несмотря на протесты главного героя. «И Григорий внезапно стал иным, потеряв свое имя, <…> страну и свою смерть»[257], – заключает автор рассказа. Финал заставляет вернуться в начало рассказа, в котором дается такой пейзаж:
Все было странно иным и в какой-то мере непонятно зловещим: в конце концов дома как дома, земля как земля и люди тоже не с двумя головами, но почему же постоянно ощущается присутствие чего-то скрыто-зловещего, распростертого во всем: от природы, трав, деревьев и цвета неба до городов и движений обитателей, точно земля и город этот навеки прокляты?[258]
Пожалуй, именно в «Ином» Мамлеев начинает в полной мере фиксировать охватившую его манию, заключавшуюся в попытках «понять, почему ностальгия у эмигрантов так остра, почему некоторые в свое время возвращались в Россию, зная, что идут на верную смерть или на ГУЛАГ»[259]. Юрия Витальевича не могли удовлетворить «банальные», «обывательские» объяснения феномена ностальгии, и «это был толчок к перепониманию России, и это перепонимание уже было качественно иного уровня, чем оно было прежде»[260]. Результат этого «перепонимания» известен – книга «Россия Вечная», под завязку набитая экзальтированными трюизмами, которые поклонниками писателя были приняты за откровение. Пока же Мамлеев лишь фиксирует свое эмоциональное состояние в не лишенной литературного изящества новелле.
Отвращение к «иному» западному миру на физиологическом уровне развивается в рассказе с обманчиво обнадеживающим заглавием «Новое рождение», герой которого живет в населенном тараканами и «зловеще-обугленном – на самом деле такой был дизайн – здании на углу Сто девяносто восьмой улицы Манхэттена»[261]. Герой повествования изнывает от скуки, которую разбавляет разве что самоубийство его жены, при жизни твердившей: «Деньги, деньги превыше всего»[262]. Постепенно и сам он, университетский преподаватель литературы, превращается в труп – правда, живой.
На следующей странице «Американского цикла» возникает его двойник, давший название рассказу «Кругляш, или Богиня трупов». В этой микроновелле некий умирающий «кругляш» спасается тем, что сходит с ума: «Некий мутный свет ударил в сознание, и кругляш перестал быть кругляшом. Он превратился в бред богини трупов»[263]. Эта сама по себе замечательная миниатюра интересна еще и тем, что она снабжена эпиграфом – довольно редкий случай в обширной мамлеевской библиографии. Открывается «Кругляш» строчкой из Валентина Провоторова: «…В мире нужда по причудливой твари». Поэтическое наблюдение Провоторова, по всей видимости, много значило для Мамлеева образца 1980-х, потому что это же стихотворение более пространно цитируется без указания авторства в «Московском гамбите»:
Скоро, ах скоро, на теплое ложе,
Скинув на время бесовские хари,
Духи тебя для зачатья уложат —
В мире нужда по причудливой твари![264]
В предпоследнем рассказе «Американского цикла», который называется «Отражение», мы вновь сталкиваемся с уже знакомыми сюжетами и образами. Живущий в Нью-Йорке эмигрант Виктор Заядлов состоит в фактическом браке со старухой, постоянно спрашивающей его «How are you?». Он целыми днями бродит по Нью-Йорку, где обращается к прохожим с этой же репликой, а в финале рассказа невольно производит метафизический обмен телами с собственным отражением: он проваливается в зеркало, а его отражение продолжает жить за него.
Наконец, в закрывающем цикл рассказе «Здравствуйте, друзья!» персонаж по имени Гарри Клук (почти что Грегори Крэк из «Чарли» и Гарри М. из «Вечной женственности») мучительно хочет с кем-нибудь подружиться и в итоге заводит дружбу с собственным трупом. Он целует свое мертвое тело, не забыв перед этим поинтересоваться, как у него дела.
«Американский цикл» вполне можно читать как полноценную повесть, объединенную общим сюжетом и сквозной идеей, пусть и не самой замысловатой: западная цивилизация – это мир, в котором у всего есть