подарил ей будильник Tiffany – намек на опоздание, общались (хотя, скорее, пытались: Майя иностранных языков не знала). Интерес на грани влечения был явным и взаимным: встречи в разных городах, подарки… А когда Роберт стал кандидатом в президенты, сотрудники советских спецслужб (от которых мужской интерес американского политика к советской балерине, конечно, не укрылся) это «общение» стали даже поощрять. Пятого июня 1968 года после объявления о победе на праймериз в Калифорнии на Кеннеди было совершено покушение, через сутки он умер. Плисецкая так рассказывала о тех гастролях: «Обычно особый успех выпадал на долю “Лебедя”. Не было случая, чтобы публика не требовала бисировать этот номер. Если бы хватило сил учесть все пожелания, то “Лебедя” следовало бы повторять не дважды, а четырежды каждый вечер. Но однажды “Лебедь” прошел без аплодисментов. Это было в день смерти сенатора Кеннеди. В нашей программе на тот вечер “Лебедь” вообще не значился. Но я начала концерт именно с этого номера. Диктор объявил по микрофону: “Сейчас Майя Плисецкая исполнит ‘Смерть Лебедя’ в память Роберта Кеннеди”. Зал встал. Танцуя, я слышала, как плачут люди. Честная Америка горевала, отчаивалась, стыдилась за свою страну, где безнаказанно совершаются столь страшные преступления…» Уолтер Терри был в зале: «Когда был убит сенатор Кеннеди, Плисецкая сказала Юроку, что она хотела бы открыть выступление Большого в день официального траура “Умирающим лебедем”, после чего зрителей просили встать и не аплодировать».
К тому времени положение Майи в выезжающем на гастроли Большом балете существенно изменилось. «Уланова оставила сцену, и Плисецкая стала неоспоримой звездой первой в мире балетной труппы, – писал Терри. – Изменился и политический климат. Большой балет дружески общался со своими американскими коллегами. И русские эмигранты были допущены к переводу без надзора. В этом году советская прима очевидно могла делать все, что ей вздумается. Она ходила по магазинам, она бывала в частных домах, она сама решала, куда стоит, а куда не стоит идти». Пусть свобода была в значительной степени иллюзорной, но все же это была свобода, к которой неистовая Майя всегда стремилась: «Не хочу быть рабыней… Когда приглашают в гости и мне это интересно, – пойти хочу, поехать, полететь… Голову гнуть не хочу и не буду. Не для этого родилась», – писала она десятилетия спустя в книге «Я, Майя Плисецкая». И она, и ее «кураторы» из КГБ знали, что она вернется: Щедрин неизменно оставался в Москве. В 1998-м Майя говорила: «Я была несвободной. Свободу я почувствовала, когда вырвалась из клетки и смогла уехать, куда хочешь. Если меня приглашают, я могу поехать. Это, к сожалению, пришло очень поздно. Знаете, годы уже прошли. Была бы полная радость, если бы выезд случился на двадцать, ну, на пятнадцать лет раньше».
Но даже играя по правилам, которые сложились тогда в Советском Союзе, даже получая самые высокие награды, Плисецкая и Щедрин умудрялись не сливаться с властью – всегда оставляли себе немного «воздуха». В партию так и не вступили: «Это ведь не обязательно, – говорила Плисецкая в интервью Урмасу Отту. – Конечно, есть люди, которые прибегают к этому способу, но я никогда не думала, что должна быть членом партии». В ее дневниковых записях есть и такая, сделанная в 1990-х, когда время изменилось: «Ушла из комсомола в 26 лет. Это было возможно, т. к. 26 лет – рубеж, из которого можно уйти [в партию]. Но я просто освободилась. Ложь убивала меня всегда, и в жизни, и на сцене, и в кино у актеров. А лгали все. “Партия” помогала в карьере, и карьеристы вступали в партию. (Мои ровесники, и старшие “товарищи”, и младшие.) Когда Фурцева разговаривала со мной в ЦК, она спросила: а правда вы сказали, что Головкина вступила в партию из-за карьеры? <…> Теперь все выходят из партии и мнят себя героями. Это модно. Выезжают на Запад. Там они борцы за правду. А тогда они были парторги. Я с гордостью пишу, что никогда не была в партии. Никогда не врала. И люди это знали. Некоторые злились. Щедрин может гордиться еще больше. Его силой, прямо за рукав затаскивали в кабинет. Он сопротивлялся, говоря, что еще “не готов к такому шагу”. Он, защищая меня и буквально вытаскивая из ямы, терпел председательство в Союзе композиторов, убившее его. Только занимая “пост” он мог меня защищать».
Хотя Плисецкая и Щедрин членами КПСС так и не стали, оптимизм и энтузиазм со всем советским народом часто разделяли: «Космонавт покинул борт корабля и поплыл в космосе! Как советский человек, я восхищена этой новой победой нашей науки и техники. Как балерина, я даже завидую подполковнику Леонову – мне очень хотелось бы испытать чувство свободы и легкости, которое приносит, наверное, состояние невесомости. Хорошо бы создавать это состояние у нас, в Большом театре, после утомительных репетиций и трудных выступлений!» – писала Майя Плисецкая в мае 1965 года в статье «Искусство шагает в космос».
В августе 1968 года войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию, чтобы подавить Пражскую весну. Двадцатого сентября в газете «Красная звезда» было опубликовано открытое письмо артистов Большого театра «Гордимся вами, верные сыны народа!», которое подписали Ирина Архипова, Александр Огнивцев, Иван Петров (Краузе), Майя Плисецкая, Раиса Стручкова, Галина Уланова, Галина Олейниченко и Николай Фадеечев: «Мы, деятели советского искусства, восхищены благородством, глубоким пониманием своего долга, выдержкой, которую вы проявляете в сложных условиях, созданных в Чехословакии действиями внутренней контрреволюции и империалистической реакцией. Все мы гордимся вами, замечательными сынами советского народа, твердо и мужественно отстаивающими великое дело социализма».
Такие письма тогда писали по всему Советскому Союзу – на предприятиях, в институтах, творческих объединениях. Родион Щедрин в это время преподавал в Московской консерватории, но ставить подпись под аналогичным письмом отказался. В 1969 году из консерватории пришлось уйти: такие вещи не прощались, над композитором, по его собственным словам, «сильно сгустились тучи. У власти же тысячи возможностей перекрыть тебе кислород. Тысячи. Не очень даже приметных». Что делать? Инакомыслящими Плисецкая и Щедрин не были. Свободолюбивые, дерзкие – да, диссиденты, готовые идти на жертвы ради своих политических убеждений, – нет. «Как раз приближалось столетие Ленина, – годы спустя рассказывал Родион Щедрин в интервью Владимиру Познеру, – и я сделал так же, как сделал мой очень близкий друг Андрей Вознесенский, который написал “Лонжюмо”. Чтобы просто как-то из этой трудной ситуации выбраться с честью». Вознесенский был не единственным примером. В 1949 году гениальный Дмитрий Шостакович написал ораторию «Песня о лесах», прославляющую Сталина и план заселения российских степей, и через год получил Сталинскую премию. В 1965