потому что ее мама и папа не встретились бы. Но Майя родилась в советской привилегированной семье: папа – совслужащий, потом дипломат, Генеральный консул СССР на Шпицбергене, мама – из театральной династии Мессереров. В другой стране это гарантировало бы счастливую спокойную жизнь – хорошее образование, выдающийся круг знакомств, легкое начало карьеры. Но в сталинском СССР гарантии не работали. Папу расстреляли, маму с грудным братом Азарием сослали в АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины), от детского дома Майю спасла тетка Суламифь Мессерер. Я подробно писала об этом в главе «Династия». А о встрече – первой и единственной – Майи Плисецкой с вождем всех народов Иосифом Сталиным рассказала в главе «Вива Испания!»: юная балерина танцевала на 70-летии вождя прыжковую (короткую, всего минуту, но что это была за минута!) вариацию из балета «Дон Кихот» в Кремле. Кланяясь после вариации, Майя не подняла на Сталина глаза. Полстраны не поднимали.
Борис Акимов считает, что это многое объясняет в жизни Майи:
– Детство, конечно, непростое, и из-за этого, я думаю, в ней сидела злость на советскую власть. Особенно она это высказывала в конце, когда уже уехала. Она о многих моментах своей жизни как-то с сожалением говорила. С каким-то ощущением нерадостным.
Азарий Плисецкий вспоминал: «Последние годы правления Сталина были мрачными, черными. Дело врачей, всенародный антисемитизм, который культивировался и мог вылиться неизвестно во что, если бы Сталин не умер. Было чувство мрака. Я помню реакцию матери, когда она увидела в “Правде” портрет Сталина в черной рамке. И твердо, несмотря на всю свою мягкость, сказала: “Сдох, негодяй!” Слова мамы врезались мне в память, хотя, конечно, я никогда их не цитировал. Они меня шокировали. Это было очень большим контрастом с тем, что происходило на улице, где все плакали, рыдали… Вдруг отовсюду стали появляться люди, знавшие отца. Вдруг маму стали навещать люди, которые сторонились ее до этого. Среди них был один человек, который начал уговаривать маму не делать никаких запросов. Потом, когда были открыты дела, я узнал почему: оказывается, этот человек доносил на отца. Появились и подруги матери, которые были вместе с нею в лагере. Я многих из них хорошо помню. Это были замечательные красавицы, прожившие свои лучшие годы в лагерях».
Валерий Лагунов говорит, касаясь удивившего многих завещания Майи Михайловны (тело кремировать, пусть прах дождется Щедрина, два праха соединить и развеять над Россией):
– У нее было несколько причин для этого. Одна из них – то, что она не хотела на Новодевичье, потому что там лежали убийцы ее отца. Этого она очень не хотела, так что отпало сразу. А что делать? – Сидим с Валерием Степановичем в атриуме Большого театра, молчим. После паузы: – Я не знал, что она так распорядится своей судьбой.
Не судьбой, конечно, – телом. Мало кто предполагал.
В интервью Урмасу Отту говорила: «Часто нашу жизнь, нашу судьбу решают люди совсем сторонние, которые, по-моему, не имеют на это никакого права». Она всегда отстаивала право в своей жизни все решать самой. И после смерти тоже. Всегда боец.
Отношение Плисецкой к Сталину, культу его личности, массовым репрессиям всегда было личным и эмоциональным. Это понятно и объяснимо. Четырнадцатого февраля 1966 года балерина подписала знаменитое «Письмо 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина»: тогда возникло ощущение, что реабилитация может произойти на XXIII съезде КПСС. Подписи поставили академики, лауреаты Сталинских, Ленинских и Государственных премий, известные артисты и художники Олег Ефремов, Валентин Катаев, Виктор Некрасов, Константин Паустовский, Юрий Пименов, Михаил Ромм, Андрей Сахаров, Иннокентий Смоктуновский, Владимир Тендряков, Марлен Хуциев, Георгий Товстоногов, Корней Чуковский и два лауреата Нобелевской премии – получивший ее в 1958 году Игорь Тамм и Петр Капица, который получит ее в 1978 году. «Мы считаем, что любая попытка обелить Сталина таит в себе опасность серьезных расхождений внутри советского общества. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм в партийной и государственной жизни. Своими преступлениями и неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ это никогда не простит. Наш народ не поймет и не примет отхода – хотя бы и частичного – от решений о культе личности. Вычеркнуть эти решения из его сознания и памяти не может никто».
Нужно понимать: это не было письмо, направленное против советской власти. И хотя среди людей, поставивших подписи под ним, два будущих знаменитых диссидента: академик Андрей Сахаров (к тому времени трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий) и писатель Виктор Некрасов (лауреат Сталинской премии за книгу «В окопах Сталинграда»), – это не письмо инакомыслящих. Более того, подписанты подчеркивали, что для них важно сохранение советской идеологии: «Мы убеждены, например, что реабилитация Сталина вызвала бы большое волнение среди интеллигенции и серьезно осложнила бы настроения в среде нашей молодежи. Как и вся советская общественность, мы обеспокоены за молодежь. Никакие разъяснения или статьи не заставят людей вновь поверить в Сталина; наоборот, они только создадут сумятицу и раздражение. Учитывая сложное экономическое и политическое положение нашей страны, идти на все это явно опасно».
Комитет государственной безопасности СССР – организация, сыгравшая существенную роль в жизни Майи Михайловны, – письмо, конечно, заметила. Тогдашний председатель КГБ Владимир Семичастный написал записку в ЦК КПСС, где назвал всех подписантов поименно и отметил, что «некоторые деятели культуры, а именно писатели С. Смирнов, Е. Евтушенко, режиссер С. Образцов и скульптор Конёнков, отказались подписать письмо». Главной целью «письма двадцати пяти» он считал «не столько доведение до сведения ЦК партии своего мнения по вопросу о культе личности Сталина, сколько распространение этого документа среди интеллигенции и молодежи».
Реабилитации Сталина ни на съезде, ни после него не произошло. Сыграло ли в этом роль «письмо двадцати пяти»? Кто знает, но то, что никаких серьезных последствий для авторов не было – факт. И все же для того, чтобы поставить под ним свое имя, нужно было обладать определенной смелостью. Всем подписавшим было что терять. Майе в том числе: после нескольких лет запретов ее выпустили на гастроли в США в 1959 году. Это была целая эпопея – скорее, политическая, чем балетная (я долго думала, в какой главе эту историю рассказать – о взаимоотношениях с властью или о гастролях, и решила, что все-таки в главе о власти). Потому что вопрос «можно ли отпустить Плисецкую танцевать за рубеж?» превратился в политический после ее демарша с «Лебединым озером», когда слишком активно аплодировавших зрителей приглашали «на беседу» в КГБ. Там боялись,