жизнь с тех пор, как мы делили запахи и вкусы на двоих. Как хотели, мечтали друг о друге.
– Пожалуйста, скажи, – просит он, и голос его сейчас чистый бархат, такой убедительный. Опасный. – Скажи правду и получишь все, что захочешь.
Он опускает руку, и я покачиваюсь. Это может быть ловушка. Или у меня уже паранойя после всех ловушек, расставленных мной же. Теперь я вижу только ловушки.
– Никто мне не писал. Да и кому нужно? Сообщения мне шлете только вы с Брэнди, а Брэнди занята обучением на новой работе.
– В таком случае могу я увидеть твой телефон?
– Нет, – тут же ощетиниваюсь я. – Это личное.
– Даже для меня? Я бы тебе свой показал.
Ни секундочки не верю.
– И что? Я бы не просила. Твой телефон – не мое дело.
– Но я – твое дело. – Он садится, приближая лицо к моему. Я тут же соскальзываю на пол и отхожу, убедившись, что между нами достаточное расстояние. – Во всяком случае, должен быть.
– Ты мне не доверяешь, – говорю я.
– Так и ты мне тоже не доверяешь.
Мы смотрим друг на друга. Смотрим так долго, что стоит отвести взгляд, как на любой поверхности непременно отразится тень, силуэт, как в тех черно-белых оптических картинках, которые видишь в пространстве, даже когда уже смотришь в другую сторону. За окном стемнело, а мы и не заметили. Сквозь высокое красивое окно россыпь звезд видна гораздо ярче, чем где бы то ни было. Здесь, за городом, мы живем в своем личном мирке.
Этот дом вне времени. Так легко находиться рядом друг с другом, потеряв счет часам, дням, неделям. Сколько мы уже здесь? Наверное, годы.
Я пытаюсь вспомнить, как же так оказалось, что мое личное пространство теперь принадлежит не только мне. Кажется, что-то такое щелкнуло, будто магниты притянулись. Смех. Надежда. Начало такое непринужденное, искристое. Человека напротив ты можешь представить каким угодно. Все, что о нем не знаешь, можно закрасить, заполнить какими хочешь качествами, как временные файлы. Можно превратить человека в мечту, которой он просто не сможет соответствовать.
Мы познакомились на благотворительном триатлоне, он споткнулся, я его поддержала, и мы разговорились. Или в хосписе для бездомных, когда оба были волонтерами. Или в банке, пока каждый клал себе на счет миллионы долларов. Плели косички из ленточек с трудными подростками.
Он прав, я ему не доверяю.
Он на другом конце канатного моста, перерезает мой спасательный трос. Мост обрушится раньше, чем я успею перебраться на ту сторону, а он со странным блеском в глазах наблюдает за моей паникой. Ждет не дождется, когда же я упаду.
Николас поднимается с пола и тоже смотрит в окно, так же удивляясь, что уже стемнело. Думаю, он тоже начинает понимать, что вокруг нас время течет по-другому.
Снова надевает пальто.
– Ты уходишь? – спрашиваю я, идя следом.
– Вечером обещали заморозки, а дождь шел сильный. Нужно успеть съездить посыпать солью подъездную дорожку у мамы и папы.
Пытаться удержаться от закатывания глаз – будто изо всех сил сдерживать чих. Как же я могла забыть об этой особенной привычке золотого сыночка? Чуть только предупреждают о морозе – и Николас тотчас мчится к дому родителей и сыпет соль на дорожку. Когда идет снег – он тут как тут, разгребает снег. Они вполне могли бы нанять кого-то для этой работы, но милый Николас же все возьмет в свои руки, потому что он Такой Хороший Сын и жаждет их одобрения, будто это кокаин.
– Нашу дорожку нам бы тоже посыпать, – говорю я. Под «нам бы» я имею в виду его. На улице жутко холодно, а я в дневном варианте пижамы.
– У них она выложена плиткой, а у нас нет, так что таких проблем не будет. – Он натягивает перчатки и сжимает пальцы, наслаждаясь качеством кожи. – А у меня зимние шины и полный привод.
– А у меня… – В голове вспыхивает картинка моего автомонстра. Боюсь, никуда от него не деться, потому что другой вариант – древний велосипед Леона, который он не забрал. – Что, если я захочу куда-то поехать?
Он знает, что я так и жду какого-нибудь его промаха или, может, надеюсь, что каким-то образом он пройдет мои невозможные тесты и ответит правильно. Проверь – и узнаешь.
– Мешок с солью в сарае.
Иду за ним до двери. Он будто специально уезжает всегда, когда я хочу, чтобы он остался. Когда он нужен мне здесь. И я каждый раз будто что-то теряю, снова и снова. Уезжая, он забирает это с собой. Всегда не со мной. И мы никогда не станем одним целым. Он никогда не будет хотеть остаться со мной. А мне всегда будет мало. Даже когда мы не вместе и я делаю что-то еще, меня беспокоит это его непреклонное чувство долга перед родителями, которое щелкает пальцами – и вот он уже бежит. Будет легче, если я решу, что он мне рядом не нужен, потому что тогда, по крайней мере, он не сможет меня разочаровать.
– Николас, – зову я, когда он уже выходит за порог. Каждая травинка превратилась в миниатюрный айсберг, хрустящий под его новыми рабочими ботинками. Сейчас мне нужно быть честнее, чем я когда-либо была с нами обоими. Прямо сейчас. – Я люблю тебя на восемнадцать процентов.
Не очень-то большая цифра, но бывало хуже. В этих очках и с растрепанными волосами он неоправданно красив и вел себя со мной более открыто. И безжалостно. Он убил маленькое деревце просто назло мне.
Он останавливается. Оборачивается.
– Что ты сейчас сказала?
– Это проценты, – кашлянув, поясняю я. – Восемнадцать.
Он стоит так неподвижно, что налети сейчас сильный ветер, и он упадет.
– Не бывает такого – любить кого-то на восемнадцать процентов.
– Бывает. Я все посчитала.
– Нельзя посчитать любовь, – резко обрывает он, выделив последнее слово, и отворачивается. Потом продолжает c некоторой издевкой: – Что ж, раз мы играем в цифры, тогда, видимо, придется сказать, что я терплю тебя на восемнадцать процентов, Наоми.
– То есть ты