Лучани, который еще будучи патриархом Венеции, говорил о себе «Я — человек бедный, привыкший к скромной жизни и тишине», теперь вынужден был противостоять ватиканской пышности и невнятному ворчанию курии. Сын каменщика стал теперь верховным главой религиозной организации, основателем которой был сын плотника.
Многочисленные эксперты по Ватикану, и не предполагавшие избрания на папский престол Альбино Лучани, провозгласили его «папой-незнакомцем». Однако девяносто девять кардиналов, доверившие ему, не имеющему ни дипломатического опыта, ни практики работы в Римской курии, будущее церкви, знали его достаточно хорошо. Они отвергли кандидатов из числа кардиналов курии. По существу, они отвергли всю курию, отдав предпочтение спокойному, тихому и скромному человеку, заявившему, что он желал бы называться духовным пастырем, а не понтификом. Суть политики Лучани быстро стала ясна: всеохватная революция в церкви. Он намеревался вернуть церковь к ее истокам, обратно к простоте, честности, искренности, к идеалам и устремлениям Иисуса Христа. И до него были папы, имевшие схожие мечты, но реальность этого мира, как его понимали папские советники, наталкивалась на эти мечты, нанося им жестокий удар. Неужели этот скромный, непритязательный человек сможет хотя бы приступить к назревшим преобразованиям, как материальным, так и духовным?
Избирая Альбино Лучани, его коллеги-кардиналы выдвинули целый ряд основательных заявлений о том, чего они хотят и чего им не нужно. Совершенно очевидно, они не хотели видеть папу-реакционера, который мог бы отличиться перед миром блестящими и непостижимыми играми изощренного интеллекта. Со стороны казалось, будто князья церкви решили воздействовать на мир, избрав того, чьи доброта, мудрость и достойная подражания смиренность будут очевидны для всех. В таком случае они получили, чего хотели. Папа Лучани был пастырем, преисполненным заботой о благе своей паствы.
Избранное новым папой имя римляне сочли труднопроизносимым и вскоре сократили его до несколько панибратского «Джанпаоло»; такой сокращенный вариант имени папе понравился, и он, бывало, использовал его в переписке, однако государственный секретарь Вийо возвращал эти письма на исправление, дабы внести в них официальный титул. В одном таком послании, написанном Иоанном-Павлом I собственноручно, он благодарил монахов-августинцев за гостеприимство, которым он пользовался во время пребывания в Риме перед открытием конклава. Для Лучани был естествен такой знак человеческой признательности. На третий день после своего избрания духовным главой восьми миллионов католиков Лучани нашел время, чтобы поблагодарить тех, кто недавно предоставил ему кров.
Другое письмо, написанное в тот же день, поражает заметно более мрачными нотами. Обращаясь к одному итальянскому священнику, деятельностью которого он восхищался, Лучани не скрывает, что отдает себе отчет, насколько тяжелое и единственное в своем роде бремя взвалил на себя: «Не понимаю, как я вообще на это согласился. На следующий день я уже раскаялся в своем решении, но было уже поздно». Переступив порог папских апартаментов, он почти сразу же позвонил в родные края, на север Италии. Изумленному монсеньору Дюколи, давнему другу и коллеге, ныне епископу Беллуно, новый папа сказал, что «очень скучал по своим родным». Потом он позвонил брату Эдоардо: «Только представь себе, что со мной случилось!». Это были действия сугубо личного характера, совершенно не «на публику». Другие, для кого важнее мнение окружающих, в подобной ситуации попытались бы, наверное, как-то поразить мир.
Для начала у Лучани была улыбка. Своим радостным выражением лица он тронул многих. Невозможно было не почувствовать симпатию к этому человеку, не проникнуться к нему добрым чувством. Павел VI своим страдальческим лицом оттолкнул от себя миллионы. Альбино Лучани кардинальным образом изменил отношение людей. Он вновь привлек интерес к происходящему на папском престоле. Когда мир не только увидел его улыбку, но и вслушался в его слова, интерес стал глубже. Его улыбку не встретишь на обложке книги, призывающей читателя стать еще лучшим христианином, но она ясно говорила о той радости, какую этот человек обрел в христианском учении. Лучани обладал уникальной способностью к пониманию и сопереживанию, и это свое качество он выказывал таким образом и в такой степени, как ни один папа до него. Он умел находить общий язык со своими слушателями, неважно, обращался он к ним непосредственно или по радио, или по телевидению, или через прессу. Римско-католической церкви и во сне не снился папа, обладающий таким ценным для нее качеством.
Феномен Лучани представляет собой наглядный пример того, как надо завоевывать человеческое сердце, разум и душу. Впервые на памяти современников папа говорил с людьми в такой манере, которую они понимали. Казалось пронесся вздох облегчения, вырвавшийся у верующих. Довольные перешептывания раздавались на протяжении всего «бабьего лета» 1978 года. Лучани, взяв церковь под руку, уже сделал с нею первый шаг на долгом пути обратно к евангельским началам.
Общество быстро оценило, какой удачей был этот харизматичный человек. Ватиканские обозреватели просто не знали, что о нем говорить. Многие поспешили с умным видом высказывать свое мнение о том, почему папа выбрал именно такое имя, говорили о «символической преемственности». Лучани непреднамеренно камня на камне не оставил от их мудреных построений, когда в первое же воскресенье после конклава объяснил: «Иоанн возвел меня в епископы, а Павел сделал кардиналом». И где тут «символическая преемственность»? В своих статьях эксперты рассуждали о том, что может и что не может сделать папа по ряду вопросов. В немалой части этих теоретических построений чрезмерное значение придавалось замечанию, прозвучавшему в одной из первых речей папы Иоанна-Павла I: «Что касается Второго Ватиканского собора, то исполнению его решений я хотел бы посвятить свое служение — как священника, как наставника, как пастыря…» Ни к чему были все эти умозрительные рассуждения — комментатором стоило бы просто обратиться к постановлениям Ватиканского собора.
В воскресенье, 10 сентября, Лучани говорил людям, заполнившим площадь Святого Петра, о Боге и сказал: «Он — наш Отец, и еще больше Он — наша Мать». Ватиканские эксперты, в особенности итальянские, были вне себя. В стране, известной своим «мачизмом», предположение, что Господь — женщина, некоторые восприняли бы как подтверждение конца света. Среди обеспокоенных подобными словами вспыхнули споры об этом четвертом члене Троицы, пока Лучани мягко не указал, что цитировал пророка Исайю.[11] Мать-церковь, в которой доминировали мужчины, успокоилась.
Ранее, 6 сентября, во время общей аудиенции, папская свита, мельтешащая вокруг святейшего отца точь-в-точь, словно надоедливые мухи возле лошади, публично выказала свое замешательство, когда Лучани слушали, затаив дыхание, более 15 тысяч человек. Даже не войдя, а почти вбежав в переполненный зал Нерви, папа заговорил о душе. В его словах не было ничего выдающегося. Необычным оказалось то, в какой манере он говорил и как держался.
Однажды человек пошел покупать себе новый автомобиль, и продавец дает ему советы: «Послушайте, это великолепная машина, только обращаться с нею надо правильно. Первосортный бензин в бак, лучшее масло для двигателя». Покупатель отвечает: «Нет-нет, запахов бензина и масла я не переношу. Залейте в бак шампанское, которое мне очень нравится, а соединения я смажу джемом». Продавец пожимает плечами: «Делайте что хотите, но потом не возвращайтесь и не жалуйтесь, если вместе с автомобилем окажетесь в канаве».
Господь делает с нами нечто похожее: он наделяет нас этим телом, вкладывает разумную душу, добрую волю. Он говорит: «Это хорошая машина, но обращайтесь с нею хорошо».
Хотя ватиканская элита и пожимала плечами, слыша подобную профанацию, Альбино Лучани хорошо понимал, что слова уже прорастают в благодатной почве. Посейте достаточно семян, и некоторые взойдут. Ему выпала возможность занять кафедру самого влиятельного проповедника на земле. То, как он ею воспользовался, производит глубокое впечатление. Многие в церкви постоянно произносили надоевшие до тошноты слова «Благая весть Евангелия», но делали это с таким видом, будто сообщают слушателям о страшной катастрофе. Когда же о благой вести говорил Лучани, по его манере вести себя было ясно, что весть и в самом деле благая.
Несколько раз он приводил из церковного хора мальчика и беседовал с ним перед микрофоном, чтобы его слышали не только собравшиеся в зале Нерви, но и более многочисленная аудитория за стенами дворца. Были и другие мировые лидеры, взявшие за привычку выбирать из толпы детей и одарять их поцелуем. Но Лучани действительно разговаривал с ними и — что еще поразительней — выслушивал их и отвечал им.