негодование. Я описываю ее отношение к тому жилому пространству не потому, что оно необычайно, а потому что такое рвение было ей свойственно. Если мама считала, что полы грязные, она не бралась за веник или швабру: она опускалась на колени и терла так, будто это пол операционной. Став постарше, она, вопреки своим больным отекшим коленям, отправлялась на прогулку не вокруг квартала, а на пару миль. Увидев в телевизоре политика, который ей не нравился, она не просто неодобрительно качала головой – она бормотала на идише проклятья, насылая на этого человека холеру. А когда я был маленьким, она, говоря, что любит, не просто чмокала меня в щечку – она покрывала мне лоб поцелуями. Вялой мама не была ни в чем. Думаю, ее пыл – как раз то качество, какое ей было необходимо, чтобы выжить в лагере, куда ее отправили нацисты, где погибали девять из десяти узников.
После смерти моего отца мама переехала в Калифорнию и обосновалась в гостевом домике, прилегающем к нашему. Ей тогда было восемьдесят, и она привезла с собой мебель из гостиной/столовой – в ту пору уже пятидесятилетней древности. Через несколько лет я начал замечать в маме перемены, какие поначалу отнес к возрастному смягчению. Ее стало меньше заботить то, что мы сидим на запретном диване в непраздничные дни. Когда я наконец предложил снять с мебели пережившие полвека пластиковые чехлы, она согласилась. Постепенно я понял, что перемены в маме не связаны с возрастным сглаживанием острых углов. Или со смягчением. И вроде бы не депрессия это – никаких обычных симптомов вроде печали, безнадежности или эмоциональной неприкаянности не было. Но зародилось вот это безразличие, которое с годами росло, словно порча, охватившая ее личность, и постепенно усмиряло ее. И вот как-то раз в праздничное утро та моя мама, что привычно отчитывала меня за то, что я опаздываю на религиозные обряды, появилась в дверях в пижаме, и ее участие в церемониях Дней трепета, на которые я собирался ее взять, ей оказалось безразлично. Я осознал: тут что-то неладно.
Прошло несколько лет, и матери потребовалось столько помощи в повседневной жизни, что мне пришлось переселить ее в интернат для пожилых. Однажды утром вскоре после переезда я заскочил к ней выпить вместе по чашке кофе. Я нашел ее за общим столом – она ела яичницу с беконом. По иудейским диетным предписаниям свинину мама не ела никогда. В этом она была настолько непреклонна, что, увидь я ее за столом в нижнем белье, поразился бы меньше. Я вытаращил глаза.
– Что? – спросила она.
Растеряв все слова, я смог лишь выразить очевидное:
– Мама, ты ешь бекон.
Она пожала плечами и отозвалась:
– Мне это дали. Мне нравится.
Через несколько лет она оказалась в той точке, где, если оставить ее одну, она просто просидит весь день в кресле, уставившись в телевизор. Пришло время перевозить ее в другое заведение, с уровнем заботы повыше.
Это движение под горку было долгим, но в конце концов моя упертая заполошная мама выкатилась на плато. Сейчас, когда я пишу это, если спросить у нее, чего она хочет, она просто улыбнется в ответ. В ответ на вопрос, хочет ли она есть, она лишь пожмет плечами. Но если поставить перед ней пищу, она, в общем, начнет есть, особенно если отрезать кусочек, а уж дальше она сама. В отличие от Армандо, она сама кладет еду в рот, жует ее и получает удовольствие, а затем продолжает есть. И вполне жизнерадостно может поддержать простой разговор – если его с ней завести. Ее новый подход к жизни: «Не тревожься! Будь доволен!» – в некотором роде освежающее улучшение, если сравнивать его с прежним «Тревожься! Изводи себя!», однако из-за того, что это показатель внутреннего распада, еще и печально.
Исследования перемен в мотивации при возрастном когнитивном угасании интересны ученым потому, что это помогает им соотнести структуры мозга с их функциями. Для нас, всех остальных, это ценно из-за того, что сообщает о необходимости осознавать перемены, возникающие с возрастом, и прилагать возможные усилия к тому, чтобы отсрочить умственный упадок посредством практик поддержания здоровья.
Вдобавок к старению есть еще одна житейская ситуация – не травма и не болезнь, – существенно и негативно сказывающаяся на решимости: недосып[191]. Приходилось ли вам замечать, что, стоит вам недоспать, как то, что казалось важным, значения вдруг имеет гораздо меньше? Запрограммировать кофемашину так, чтобы назавтра она приготовила мне кофе к пробуждению, кажется здоровской затеей в девять вечера, а вот в два часа ночи я решаю, что это необязательно и я могу сварить себе кофе сам, когда проснусь. То же я замечаю в своей работе. Обычно, читая только что дописанную главу, я вижу множество шероховатостей, которые мне неймется отшлифовать. Но если то же самое я проделываю очень поздно ночью, недочеты не кажутся значимыми, и я обманываю себя – считаю, что написанное прекрасно, – пока не взгляну на текст заново, хорошенько выспавшись. Поскольку я это осознаю, то, когда хочу спать, я ничего не редактирую.
Хороший сон необходим для поддержания мотивации и для нашего эмоционального здоровья в целом. Например, томографические исследования показывают значительную активность в фазе быстрого сна в тех структурах мозга, где расположены узлы сети эмоциональной значимости. Эксперименты предполагают, что вся эта деятельность связана с ночным перезапуском функций в этих ключевых областях. Один исследователь попросил двадцать девять здоровых испытуемых две недели вести подробный дневник своих занятий и переживаний[192]. Также он попросил их вести дневник сновидений. Обнаружилось, что от трети до половины эмоциональных забот, которые участники фиксировали в течение дня, всплывали и у них во сне той же ночью – это большой показатель, особенно если учесть, что большинство снов, вероятно, даже не вспомнились. Это крепкое подтверждение того, что сон обеспечивает еженощную калибровку, посредством которой восстанавливаются здоровые реакции эмоциональной значимости, необходимые для сообразных решений и действий.
Что же происходит, когда мы недосыпаем? Много чего. Например, в одном исследовании обнаружили, что единственной ночи с недостатком сна достаточно, чтобы реактивность амигдалы на эмоционально негативные изображения увеличилась на 60 % (оценку производили посредством фМРТ). Другое исследование, связанное с этим, выявило, что одна ночь без сна увеличивает количество сообщений о стрессе, тревожности и гневе в ответ на низкострессовые ситуации. Недостаток сна связывают и с агрессией. Если сократить сон до пяти часов в течение недели, возникает нарастающее возмущение эмоций, в том числе страха и тревоги (оценивали посредством опросов и по дневниковым записям).
То, что ученым удалось выяснить о решимости и апатии как