class="p1">В какой-то момент она уже подумала, что потеряла ту поляну, но оказалось, что поляна была, но только немного дальше, чем ей казалось. Она знала, что должна будет пройти эту дорогу еще три раза, поэтому пыталась запомнить как можно больше деталей. Кусты можжевельника, столпившиеся, как зеваки, вокруг места происшествия, старая кривая сосна, на которой обрубок сломанной ветки напоминает морду смеющегося верблюда. Старый дуб с овальным дуплом, похожим на кричащий рот.
А потом она вышла на поляну и нашла их. Четыре или пять волков лежали вокруг, как бурые шерстяные мешки. Подходила она осторожно, ноги были тяжелые, словно оловянные. Меланья еще никогда не видела их так близко. Во всяком случае диких. Те, что в зоопарке, выглядели жалко, совсем как худые, неухоженные дворовые собаки. А в объективе…то, что она видела, делая снимки, не казалось ей реальным. Мир, прошедший сквозь фотоаппарат, становился художественным творением, а не реальностью. Сейчас же перед ней лежали настоящие хищники, поросшие лохматой бурой шерстью. В середине поляны, поперек кровавого кабалистического круга, лежал на боку огромный, матерый волк, сложенный как бульдозер, невдалеке, зарывшись мордой в снег, лежал еще один, немного меньших размеров, возможно самка, дальше еще два. Один лежал без движения, другой же жалобно скулил, трогая носом обездвиженную волчицу. Увидев Меланью, волчонок вздыбил шерсть и попятился, скаля мелкие зубы и зло рыча.
Самец тяжело дышал, его бока ходили ритмично, как кузнечные мехи, задние лапы время от времени дергались, словно волк пытался подавить в себе действие лекарства. Меланья подошла к нему очень осторожно, с каждым шагом преодолевая внезапное мускульное сопротивление. Она была уверена, что этот матерый волк вдруг одним рывком станет на лапы и спустя секунду бросится на нее. Оскал пасти рождал уважение. Казалось, клыки были размером с ее пальцы. Одним ударом такая челюсть может размозжить кости.
Меланья стала на колени прямо перед ним и зубами стащила рукавицу. Очень медленно сунула руку в карман, ни на минуту не спуская взгляд с полуоткрытого глаза, затянутого голубоватой дымкой, и достала из кармана ликопеон.
Разъединила браслеты, а потом взяла очень осторожно и больший из них застегнула на правой лапе самца. Убрала пальцы.
Мелкие причудливые звенья легли свободно, а спустя некоторое время раздалось тихое металлическое позвякивание. Браслет пошевелился, а потом стал извиваться. Щелкнул замок, отливающие серебром звенья обхватили волчью лапу.
Меланья застегнула свой браслет и почувствовала такое же деликатное, холодное металлическое движение на запястье. Ликопеон подстраивался.
И еще это…
Она с трудом подтянула соединенный липучкой рукав зимней куртки, а потом вынула из кармана швейцарский перочинный нож. Дрожащие пальцы не слушались, но, едва не сломав ногти, ей удалось открыть самое маленькое, острое, как скальпель, лезвие. Она набрала в легкие воздуха и, до хруста сжимая челюсти, сделала надрез на запястье. Боли почти не было.
И почти не было крови.
Она сжала ранку пальцами и смогла выдавить дрожащую загустевающую каплю, которая упала прямо в волчью пасть, как рубин. Самец нервно сглотнул. Меланья очень медленно протянула ладонь и слегка погладила большой круглый бок, покрытый жесткой зимней шерстью.
— Ничего не поделаешь, — прошептала она.
Это все. Меланья встала и, не спуская глаз с хищников, попятилась назад. Маленький волчонок ни на минуту не переставал рычать, а когда она стала пятиться, бросился на нее, прогоняя с поляны и от своей стаи.
В избушку она вернулась по своим следам. Это все. Теперь нужно только ждать.
Недолго.
Уже недолго.
Она успокоилась, заклеила пластырем ранку, которая наконец-то начала пощипывать, а потом села в машину и поехала в Гайновку искать приличный кофе и завтрак.
Она заказала кофе в гостинице, но оказалось, что не может есть. Она слушала резкие, покрикивающие гортанные звуки речи группы немецких охотников в зеленых или пятнистых рыже-зеленых камуфляжных куртках бундесвера и тыкала вилкой в остывающую яичницу. Руки дрожали
Звуки немецкого языка достигали потолка, порой в нем всплывали немногочисленные более-менее различимые слова: «да», «нет», «после пущи», «например» и взрывы смеха.
Уже скоро.
Сегодня ночь.
Он войдет в квартиру, бросая куда ни попадя куртку, а потом найдет записку. И станет читать ее с растущим сомнением на лице. Сомнение перерастет в гнев, а потом в ярость. А потом он схватит куртку и бросится сюда. Но не сразу. Сначала найдет большую бутылку зубровки в баре и прикончит ее.
А если нет?
Если приедет уже завтра под утро каким-то ему только известным образом?
Это невозможно. Он всегда заглядывал в бар, хоть она и следила за тем, чтобы в доме не было водяры. Но он знал, что после такого ее отъезда что-то могло остаться. Немного виски? Полбутылки вина? Он чувствовал алкоголь через плотно закрытые пробки. Найдет.
Она наколола на вилку кусочек остывшей неаппетитной яичницы и попыталась протолкнуть ее в сдавленное горло.
Нужно есть.
Чтобы были силы.
Она ходила по лесу. Сверкающий снег блестел и скрипел под ногами, облачка пара от дыхания поднимались в неподвижном воздухе, через равные интервалы раздавался металлический треск затвора фотоаппарата и визг мотора. Мир, закрытый в стенах объектива, ограниченный четырьмя углами прицела, подчеркнутый яркими картинками процессора, казался контролируемым и безопасным. Мир фотографии. Плоский, безобидный и взятый в рамки. В нем можно изменить резкость, иногда освещение, диафрагму и фильтр. Неподвижный.
Ей нужно еще сутки — так ли это много?
Она переписала время прибытия поездов и автобусов. Сфотографировала церковь. В обеденное время, как и обещала, навестила старого Окшановского и поболтала с ним. Момент был выбран удачно.
В избушку она вернулась вечером. Сердце колотилось, ладони были потные, она была уверена, что Лукаш в любой момент выскочит на нее из какой-нибудь тени, разгоряченный, бешеный и слегка пьяный. И ко всему этому униженный. И опасный.
Ничего не случилось. Избушка стояла в темноте и в тишине, не выделяясь на стене леса. Меланья разожгла огонь и оставила открытой дверцу печки. Она сидела, попивая чай из металлической кружки, и смотрела на пламя, пожирающее разгоревшиеся поленья. Семь лет! Семь лет на привязи!
Ночью проснулись волки. Их вой был на редкость долгий и протяжный, наполненный болью и одиночеством. Выл только один волк, и это не был голос главаря стаи. У того голос глубокий, хищный, и она его начинала различать.
Меланья лежала в темноте, глядя на светящиеся зеленым цветом цифры будильника, и слушала. Самец молчал.
Он отозвался позже, вырывая ее из серого пограничного состояния сна. Звук его был такой страшный, что она почувствовала, как мурашки побежали по голове, и она