В нем двигались спирали и вычурности. Меланья сидела, запрокинув голову назад, ее тело дрожало в вибрациях.
— Фрутимере!
Она не чувствовала, что качается, стоя на коленках, что двигает бедрами, слово экзотическая танцовщица; руки свисали вдоль тела. Дар плыл сквозь нее прямо из земли, словно медленный огонь. Огоньки свечек отклонились в сторону.
— Ликаон!
В машине включилась сигнализация.
Меланья вышла на опаляющий невыносимый холод, завернувшись лишь в колючую желтовато-коричневую шкуру кабана, как в палеолите. Протянула руку к машине и отключила сигнализацию. Та еще два раза подала сигнал и замолчала.
Пуща вокруг стояла в кромешной тьме, только снег светился мертвенно-бледным светом, в небе, словно слегка надкушенный плод, висела луна и заливала все вокруг ртутным блеском. На поле ложились черные тени. И тут Меланья услышала вой. Мощный громкий вой волка-охотника. В нем была сила и достоинство, и целая бездна первородного хищника.
Близко.
Очень близко. Они слышали. И ее тянуло туда.
Она вернулась в дом, чувствуя, как стучит ее сердце. Начиналось.
Транс еще вибрировал в голове, когда она вновь уселась на шкуре, положив перед собой овальный кусок мяса с торчащей белой, будто фарфоровой, костью. Ее губы двигались, заклинания повторялись одно за другим.
— Сатор…
Игла вошла в резиновую крышку ампулы, игла шприца вошла до упора.
— Арего…
Меланья сжала мясо бедрами и ввела в него демерол, ввела осторожно, чтобы не задеть себя. В нескольких местах. Обильно. Знакомый ветеринар сказал: «Остановит бегущего слона». Потом, не меняя иголку, наполнила шприц содержимым некоторых наливок из своих темных бутылочек и ввела еще несколько шприцев в мясо.
Транс ослабевал. На его место пришел страх.
Уже скоро.
Она оделась. Белье, колготки, легинсы, свитер, байка, куртка, сапоги. У нее было такое впечатление, будто она делает это впервые. Непослушные пальцы не справлялись с пуговицами, молниями и липучками. Сердце билось, словно повешенный в горле колокол.
Меланья вышла из избушки с тяжелым пакетом в одной руке и фонарем в другой. Из кармана куртки торчала бутылка с кровью. По скрипящему снегу, окутанная лунным светом, пошла прямо вглубь пущи. Как во сне. Прямо на вой волчьей стаи.
Она не видела их. Слышала треск веток, хруст снега, что-то пробежало на границе дорожки света от фонарика. Но она их чуяла. Они были вокруг. И чуяли ее.
Меланья шла несколько минут, пока не оказалась на небольшой полянке, окруженной засыпанными снегом кустами.
Все. Хватит.
Меланья протоптала небольшой круг в мягком снегу, потом положила на нем мясо, а пакет методично свернула и сунула в карман. Ее руки дрожали так, словно она вышла на мороз прямо после душа. Желудок свело. Она делала то, о чем давно мечтала, и умирала от страха. Она была на самом краю, готовая прекратить это, пока еще не поздно.
Никогда.
Уже скоро.
Нелегко было оставить следы бутылкой с насадкой. Руки тряслись, и кровь начинала застывать на насадке, торчащей на горлышке бутылки. Знаки выходили кривые, кровь замерзала. В конце концов Меланья сняла насадку и исправила символы, выливая алую жидкость в снег тонкой струйкой, потом окунула палец в кровь и все поправила окончательно. В ацетиленовом свете луны знаки казались черными. Несмотря на мороз, тяжелый железистый запах щекотал ноздри, вызывал тошноту, как на бойне. Но ничего. Будет еще больше. Намного больше. Вот тогда только и будет бойня.
Уже скоро.
Закончив, Меланья отправилась назад по своим следам, всматриваясь в них при свете фонаря. Она находилась на грани срыва. Ей понадобились все силы, чтобы в истерике не броситься стремглав вперед, в лес. Шла, сжав зубы и вздрагивая от каждого треска и от каждого шороха. Шла по своим следам. Она видела также следы стаи, круглые, как печати, лапы, которые пересекали ее дорожку, настигали, преследовали.
Вой стаи раздался так внезапно, что она едва не закричала. Близко. Очень близко.
Дорога назад показалась в два раза длиннее, чем когда вела в противоположную сторону.
Когда она увидела освещенные окна избушки, уже не могла сдержаться и побежала.
Захлопнула дверь, оперлась о нее спиной, а потом очень медленно и методично собралась с силами. Проветрила кухню от дурманящего запаха трав и ладана, убрала выгоревшие свечки, вытерла написанные на доске мелом знаки. Чувствовала, как в голове звенит от усталости, но еще не могла идти спать. Вновь подбросила дров в печь и поставила на огонь кастрюлю. Потом вынула из сумки свою дорожную лабораторию: несколько судочков, мисочки из закаленной стали, бутылочки с настойками. Вновь открыла гримуар.
В пятнадцать минут второго закончила. Отлила полстакана из бутылки с настойкой дягиля и долила янтарной дымящейся жидкостью из металлической мисочки. Лукаш терпеть не мог травяных наливок, но ничего другого здесь ему не найти. Ему придется сделать исключение и все-таки выпить из этой бутылки с дягилем. В этот единственный раз. Потом уже ему больше не пить.
Она заставила себя все вымыть, а затем спрятала все свои вещи. Бутылочки — опять в шкатулки, травы — в мешочки, а все вместе — в специальную сумку. Наверху осталась сумка с фотоаппаратом, объективы, коробки с пленками. Фильтры. То, что ожидаешь обнаружить у фотографа во время работы.
И еще бутылка травяной настойки.
И два странных серебряных браслета, как сороконожки из ртути, лежащие в замшевом мешочке.
Меланья вынула из мешка спальник и разложила его на старом проваливающемся диване в избе. Где-то под потолком упорно хрустел шашель, прокладывая в бревнах дома свои коридоры. Трещали в печи дрова и шумел огонь.
Волки выть перестали.
* * *
Будильник, словно удар в лицо, вернул ее в реальность. Она выключила его на ощупь, прекратив электронное тявканье, и лежала в темноте в блаженном беспамятстве пробуждения. А потом все навалилось на нее разом. Лукаш, его сухие бешеные кулаки, его черные мысли и его гнев. Ссоры, крики и свинцовые слова, убивающие все, как выстрелы из карабина. Вой волков и ледяное электричество Дара текли в ее жилах. Слезы, паучьи буквы гримуара и липкий, дурманящий запах ладана обволакивал мозг тяжелым химическим похмельем.
Меланья вскипятила воду и наспех, как попало, умылась в тазу. Без ванны она все равно чувствовала себя грязной. Пригубила несколько глотков кисловатого растворимого кофе и оделась.
На улице начинало понемногу светать. Снег перестал идти, но таять не собирался. Было холодно. Она пошла по той же дороге, что и ночью, явственно различая свои слегка припорошенные снежной пылью следы. При дневном свете страхи исчезли, осталось лишь отчаяние. Вернулся и гнев. Не знающий жалости и прощения гнев разочарованной женщины.