гілки чіпляється, а де вони у церкві?[98] – толковый встречный вопрос задал Тарас.
– На стену усадьбы тебе подсобят-подсадят на шестах, а колокольня выше там рублена она, – толково, без гонору и князь отвечал, ибо не пуганый холоп нужен был ему сейчас, а опытный разведчик. – Поди с моими жильцами, покажут тебе. Вернёшься – скажешь как есть, горазд или нет.
Два княжьих воина улицами да петляя довели Тараса, показали. Вновь удивлялся Тарас: и у Москвы стены крепки, да и сей усадьбы ничем не слабее. Что ж выходит: коли град приступом брать, так потом и сия усадебка столько же ещё продержится. Может, потому ляхи и берут Москву на измор, что возиться с ней – аки со смертью Кощеевой?
Церковь с колоколенкой, считай, служила угловой башней укреплённой усадьбы князя Мстиславского.
– Так как, молодец, осилишь? – вопросил потом Воротынский.
– Коли до зрубу підсадять – далi легшее, – доложил Тарас князю. – Тiльки два добрих шевських ножа ще потрібні[99].
– Каких? – поднял бровь Воротынский, не зная малоросского слова.
– Сапожных, – подсказал боевой холоп Воротынского, из казаков.
– Будут тебе сапожные крепкие, – пообещал князь. – Разумею, что на них, как на когтях, по срубу потечёшь. А теперь слушай. Заберёшься под колоколы – сиди тихо, как таракан запечный. И гляди в оба на палаты княжеские. Коли выстрел услышишь, а из окошка стекло высыплется, сам выстрелишь из самопала на колокольне. Не рухнет окошко, а один только выстрел будет слышен – то же делай, пали тотчас. Тут мои жильцы набегут. А ты тогда уж пали по тем, кто их скидывать со стены начнёт. Пуль и зелья отвешу. Уяснил?
Задумал-таки князь приступом усадьбу Мстиславского брать, коли Мстиславский соблазнит, да на измену возьмёт. Сам уже приготовил сунуть глубоко в пояс маленькую, но удаленькую голландскую пистолю. А и рота жильцов была готова ночью рассыпаться по улицам, а по сигналу – разом собраться с оружием и лестницами.
– Да не засни там, на колокольне-то, – тогда конец света разом проспишь, – предупредил князь напоследок Тараса.
– Так я так встану, батька князь, на дзвіниці, що, коли засну, так впаду зверху i розіб’юся[100], – пообещал Тарас.
Князь приподнял обе брови, крякнул и сказал:
– Ну, добро! Иди с Богом! Жаден на награду не буду.
И до ночи уж Тараса не отпускал, а в начале первой стражи велел дать Тарасу кусок варёной осетрины.
По дороге сумрак тревожной московской ночи копился в душе князя Воротынского, отливаясь в тяжесть пушечного ядра. Еле донёс он – и выкатил то ядро прямо с порога палаты, даже не глянув, кого же собрал глава Боярской думы князь Фёдор Иванович Мстиславский, и не поздоровавшись с честным собранием, на кое нарочито припозднился.
– Так и, честные отцы, кого нынче распинать будем? – прогремел он разом, не поднимая бровей.
Собрание качнулось при круглом, нерусском столе, а сам хозяин дома и московской Боярской думы аж заскрёб лопатками по высокой спинке главенствующего седалища:
– Вот так маханул, княже Иван Михайлович! – сделал он вид, что принимает непростую шутку последнего гостя. – Ты поначалу присядь, дух переведи, а то, видать, ныне по улице-то не безопасней езжать, нежели по большой дороге. Невольно заговариваться станешь при виде теней ночных… А мы тебя особо послушаем.
Тут князь Воротынский приметил, что оставлено ему пустое место по правую же руку думского главы – неспроста уважили, дожидаючись…
– Да пока рассаживаться стану, мне уж твой ответ, князь Фёдор, знать любопытно, – продолжал в том же мрачном духе князь Воротынский, двигаясь вкруг стола и примечая также, что холопов двинуть кресла нет, – слишком уж потаёнен сбор. – Я вот смотрю: ночь на дворе, псы дурно поют не к добру, и у нас тут вроде как не Дума, а целый Синедрион собирается на неизвестное тайное судилище, о коем и кесарю знать не дано. И так и в Ерусалиме однажды уж бывало… Ночью добрые дела не замышляются, князь Феодор Иваныч… Выходит, судить да распинать кого-то невинного будем. Не Русь ли?
И опустил своё громоздкое тело на седалище. И посмотрел. На столе, до коего ещё руку протянуть, раз кресло никто позади не подвигал, стояли только одинаковые златые чары с мёдом. Но до здравиц или поминов было ещёдалеко.
Оглядел князь Воротынский собрание. Сидели все без шапок высоких, горлатных, без ферязей богатых, а лишь в кафтанах атласных – то понятное дело, не в царских очах звездами отражаться, а и друг перед другом – повода нет. Только на Мстиславском мерцала шитая золотно-сребряными узорами тюбетейка! «Эк, царем да татарином Симеоном, новым Бекбулатычем себя видит!» – усмехнулся опять Воротынский. Никому и ничему не удивился, а только – тому, что сидит тут как ни в чём не бывало и князь Василий Масальский-Рубец: «Сей-то ворон из воровской Думы откуда? Как в Москву ночью вошёл? На бесе, что ли, через стену из Тушина перелетел?»
По левую руку от князя Мстиславского расположился отменный воевода князь Андрей Васильевич Голицын. Правее князя Воротынского – другой славный и удачливый воевода, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский. А считай, прямо напротив – от всей силы Романовых представитель, умный говорун Иван Никитич Романов.
Вот он-то, переглянувшись с Мстиславским, и взялся увещевать Воротынского.
– Мы-то твою скорбь, князь Иоанн Михалыч, разумеем и разделяем. Мало чьи вотчины, как твои, южные, так безбожно разорены ныне, – начал он в сочувствии полном. – Так ведь и князю Борису-то Михалычу, – он кивнул в сторону Лыкова-Оболенского, – разве не тошно глядеть со стены, как у Тушина его Троицкое, жалованное за подвиги государем нашим, теперь разоряется и в мерзость запустения ворами приводится? Вся Русь нынче такова. Кто ж её распинает? На кого ты понапраслину наводишь? На себя же с горя! Не распинать мы Русь собрались, а спасать ее. А почто ночью и тайно, сам знаешь.
Вести-то последние слыхал? Князь-то Скопин-Шуйский в Новгороде ратных людей с пятин собрать послан да со свейским кесарем Карлом о наёме войска против Вора договариваться, а его уж новгородчи смертью пугают. Боятся, как бы Москва сама с Карлом не сговорилась против них… Им бы под свейского аль иного короля-нехристя целиком лечь любо, абы только барыши с жидовским прибытком иметь, хоть и русские на вид и наречием! Ганзейцы, а не русские, мать их так! Недаром их, новгородочей, государь Иоанн Васильевич кровавой баней отмывал, да черного кобеля не отмоешь добела! А где нынче самая сильная смута и крамола, знаешь же сам! На Пскове. Псковским-то купцам-скобарям под немца-нехристя лечь – как шлюхе полковой под наёмного сотника! Абы только с немцем торговать невозбранно