в тёплых хоромах.
Вернулся Тарас к Воротынскому уж по темноте, теперь доложил, уже почти не пользуясь родным наречием, к московскому пообвык, только гакал. В воровском тушинском стане – тишина, мало кого разглядишь, а кого видно – те как в гололёдицу бродят.
– Слава Тебе, Господи! – не впервой с полудня перекрестился князь. – Хранит Бог Москву на чёрный день! Который уж раз так – как тут у нас замятня, так у воров попойка вмёртвую. А когда те опохмелятся, тут уж свои помирились и все со стен на них глядят, злости на драку не растративши.
В тот год в том ещё не раз убедился Тарас. Каждый день того тяжкого года казался новым шагом в глухое лесное болото, откуда нет возврата – и в чащобе заплутаешь, и топь поглотит.
Куда только ни посылал князь Тараса. Иной раз и своим жильцам помогать, сгонять на стены, на осадные места, оголодавший и, казалось, во всём разуверившийся градский люд. А на переломе лета – уже и стаскивать с ближайших улиц тех же градских, от голода души Богу отдавших, ведь ещё по весне все хлебные дороги через Коломну воровские шайки перекрыли. Первой мёрла московская нищета – сотнями в день, – облегчая участь своих благодетелей, в первую очередь боярских да купеческих женок, коих на широкую милостыню их духовники благословили. Потом и из торга московского под Кремлём стали, точно зубы из цинготного рта, выпадать десятками лавки… Затихал торг московский. Затихала и Москва, в иное время весь свет колокольным звоном будившая, – мёрли её звонари.
Вот когда пригодились припасы покойного Никиты Оковала! Вот когда бы мог озолотиться его наследник! Богател Андрей, однако ж совесть знал, разумея, что сторичным барышом за хлеб и валенное мясо вымостит себе прямую дорогу в геенну огненную.
Сам Тарас в беготне по Москве прихватывал с собой горбушек и совал детишкам, когда изредка натыкался на них. Детей на улицах уж и не видать было, да и со дворов не слыхать.
В начале Успенского поста пришлось отбивать амбары. Брали их приступом сбившиеся в шайки градские. И здесь Тарас пригодился, хотя купец его в тылу для сохранности оставил. Однако ж когда несколько крепких молодцев ограду подкопали, пришлось и ему саблей махать – и одному рассёк он голову, так что развалилась она, как скорлупа ореховая, и растеклось всё из нее наземь, а уж потом вроде как вспомнил Тарас в убитом того дозорного, коему отцову люльку с горя не глядя отдал, да теперь и не увериться было, он ли.
Слышно было, что князь Скопин-Шуйский с немалым и грозным свейским войском к Москве двинулся, да когда ж дойдёт-то? «К морковкину заговину только и поспеет, когда все околеем тут», – вздыхала Москва. Скопин шел с частыми днёвками, ставил острожки, вызнавал про шайки, наскоками от острожков истреблял их по дороге. Иным словом, продвигался к Москве – как тяжёлую пашню лемехом поднимал.
А что Вор и гетман Рожинский, его верховод? С Рожинского-то вернее начать. Гетман пил меды в своём шатре и пучил глаза на Москву, ожидая, что голод таки доймёт москалей – и врата ему откроют. Ему и так было хорошо: нукеры опапившегося гетмана выгребали Замосковье, привозили гетману серебро и дорогой скарб, и он уж размышлял мутно, а не податься ли ему вновь на коронную службу, к Сигизмунду, теперь уж полноценным магнатом… Не одни слухи крепчали, а и всё чаще приходили и веские донесения о том, что Сигизмунд вот-вот двинет своё войско на Москву. Думал Рожинский, насколько хмель позволял: коли Скопин скоро не поспеет, так его тут уж и Сигизмунд встретит, а коли поспеет, то он сам ему бой даст, не растратив лишних сил на большой приступ Москвы.
…В первые дни сентября и вовсе дурной сон-видение пришёл к Тарасу прямо посреди дня. Прикорнул он чуть позже полудня прямо в конюшне, на сене подле денников у дальней стены. И то ли своим внутренним взором, то ли малыми, но зоркими очами своего пустельги видит с высот: на западе солнца пыль великая подымается, и видны там бесчисленные крылья стервятников-могильщиков, летящих на Москву, – пригляделся Тарас: а то полчища гусар ляшских движутся лавой, так что и солнцу садиться теперь прямо на торчащие в небо пики и вздыбленные крылья; посмотрел на южную сторону – а там все щекастая саранча в меховых шапках запрудила, и черный смоляной дым землю заволакивает – вот уж и крымский хан подбирается к Москве; повернулся на воздусях к северной стороне – а там тоже дымы, мельтешение, а войска никакого спасительного не видно (вскоре дойдут известия о том, что после первой же битвы свеи не свеи, а все наёмники, коих свейский король приманил, оставили войско Скопина на том основании, что плата мала, и ударились в любимое дело – грабёж).
Стрелой долетел пустельга и до Троицы. С высоты видать только, что в самой обители защитники её уже еле ноги волочат и ядра поднять не в силах, а на стенах крестный ход людей теряет в пути – с голоду падают, но иные встают и снова тянутся вослед иконам, по дыму кадильниц. А стан Сапеги – точно муравейник перед дождём: какие-то чёрные мураши не во многом числе без толку бродят, сытые да на всякий час хмельные.
Очнулся Тарас. День тёплый, а ему знобко. Пошёл, рассказал сон Андрею Оковалову. Тот вздохнул.
– Мне и князь Воротынский говорит, мол, молится уже, чтобы хоть Сигизмунд скорее пришел – хоть он хана откинет, у Скопина сил-то хватит? Ох, грехи наши тяжкие! Послать бы в Троицу обоз. Да кто ж его до ворот доведёт? Разобьют! Ей-богу, прямо тут, у Крестовской же заставы, свои же и разобьют.
Сам Андрей Оковалов молился теперь лишь на королеву ливонскую Марию Старицкую, сидевшую в Троице, только и надеясь наяву и в снах своих, что та с голоду ни себе, ни Елене помереть не даст… а может, и отпустит её Сапега из стен вместе с челядью до решающего приступа.
И снова пригрозил Тарасу:
– Ты не вздумай. Воротынский мне голову теперь оторвёт, ежели тебя не дозовётся. Вот как повернулось! Ты теперь тут – всей моей бочке затычка, вылетишь – все вытечет, и бочку на слом!
И словно заснул Тарас. И по ночам глубоко, с мёртвой пустотой в душе, спал да днём бродил, мало отличим от лунатика. Так до самого Рождества Христова и ходил – дела делал, а ни дел, ни себя не помнил толком. Помнил только молитвы о Елене к Богородице да к батюшке