эхом отозвался Тарас и отвернул взгляд на полыхавшее разными дворами селение: – А що за селище?
– Кажуть, Радонеж якийсь! – ответил уже подоспевший соглядатай Богдан.
– Да ты не каплуна принёс, или не отличаешь? – по-ляшски заметил Лисовский с усмешкой. – Девственник, что ли?
– Який уже є, пане полковнику[85], – без всякого чувства отвечал Тарас.
– Тоді прощаю на перший раз, – пёсьим рыком хохотнул Лисовский, вновь переходя на русский и внимательно приглядываясь к тому бесчувствию Тараса.
Разгромом Радонежа и привальным пиром день не кончился. Тот день для «лисовчиков» не кончался и ночью. Лисовскому светлого времени было мало. Ярость никогда не покидала его, но ярость он умел держать в глубине своего существа, как негасимый огонь в кузнечной печи, как геенну огненную в малом котле. Неудача с погоней, обернувшаяся ненужной победой над немецкими кнехтами и столь же ненужными потерями, а потом лихое представление Тараса – всё это только раздувало его мехи. Лисовский вспомнил, что ещё один монастырёк поблизости остался целым, пока он по другим проходился, и поднял голову к небу, что делал только тогда, когда о погоде задумывался.
– Ночь чистая будет, месяца и до полнолуния хватит, – сказал он на ляшском. – Раз согрелись, ещё блох опилочных погонять успеем.
«Блохами опилочными» называл он монахов.
В темноте, уже слабо озаряемой догоравшими дворами, «лисовчики» снялись легче врановой стаи. И вновь понеслись. И дивился Тарас, видя, что и впрямь из-под копыт полковничьего коня летят в стороны искры и даже будто вспыхивающие окалины.
Уже под сивым светом недозревшей луны налетели на Покровскую обитель в Хотькове. Всполошный колокол не встретил беду звоном, будто вся обитель спала беспробудно.
По обычаю набега, тотчас затрещал и запылал невеликий монастырский посад. Приготовились было к приступу, ударились в ворота, а они оказались вовсе не заперты. Орда даже помедлила и растерялась, словно обманутая.
Обитель оказалась пуста. Из запылавших построек не выскочил никто.
Лисовский, встав посреди площади, вертел головой. Зубы его под усищами посверкивали, отражая огонь, а конь под ним бледно светился, как огромная гнилушка.
Однако ж не совсем пусто оказалось – в соборном храме нашли молившегося пред образами протопопа и вот приволокли его к Лисовскому. От него полковник и узнал, что все монашки-насельницы вместе с игуменией дальновидно и благоразумно перебрались за стены покрепче – в Троицкую обитель к преподобному Сергию.
– А ты кто тут, каплун ли, кто? – вопросил Лисовский.
Оказалось, временный духовник обители отец Павел. Остался молитвою хранить монастырь, а невест Христовых вверил настоятелю Троицы.
– Мережі на стерлядей кидаємо, а тут один карась, – злобно посмеиваясь над очередной своей неудачей, бросил Лисовский. – Одна від тебе користь, поп, – отпой та прикопай тут на кладовищі моїх православних козаків.[86]
В скачках дня кое-кто из козаков и русских тушинцев, подстреленных немцами и после перекинутых через сёдла, успел душу отдать, а кому – только ангелам да бесамведомо.
– Нехристи все твои козаки! – вдруг зычно возгласил протопоп. – Им вместо креста кол осиновый! И сам ты антихрист и есть!
И плюнул смачно в Лисовского – аж конь его подался вбок!
Криком Лисовский, однако, не ответил – даже осклабился в седле:
– Так і на кол тебе осиковый, хруща монастирського, – с диавольской ласковостью проговорил он.
Тотчас русские тушинцы, обнаружившие покровского духовника, отхлынули от него – и протопопа окружили татарские шапки.
За всем Тарас наблюдал – будто заснул и видел теперь тревожный, тяжелый сон, из коего, орудуя руками и ногами, никак не выбраться.
Дело затянулось на полчаса – искали во тьме осину. Потом пошёл глухой стук. Потом заверещали татарские голоса – и пронзил их хищное кипение короткий страшный вскрик. И всё!
Тарас держался в стороне – там, где суета теней отгораживала его от казни. Стоял в полузабытьи, поглаживая по шее опустившую голову и подрагивавшую всем телом, будто от оводов, Серку, старался смотреть повыше всего чертова столпотворения в обители и невольно держал взглядом горящую церковь и странные слова повторял про себя: «Красива церква красиво і горить… красива церква красиво і горить…»
Внезапно налился он весь от макушки до пят некой железною тяжестью, ощутил своё прикровенное единство с самим собою, ещё недавно волочившимся тенью за самозванцем, – и ноги, тяжёлые и сильные ноги сами понесли его к столбу-колу.
Ни творившим казнь татарам, ни кому иному умиравший священник был уже не интересен – все рылись, где могли, даже в горевших постройках, не боясь огня, искали, где что могли попрятать монахини. Что бояться огня тому, кто и перед адским огнем страх потерял!
Тарас подошёл к отцу Павлу, вознесённому над землей на две трети человеческого роста. Сначала Тарас подумал, что мученик уже скончался, а это на его лице сполохи огней играют… Ан оказалось – нет! Веки, неестественно вспученные, будто глаза под ними частью вылезли из орбит, щёки и губы мелко-мелко дрожали. И разглядел Тарас, что отец Павел жив, мучается и продолжает молиться. Различил по губам: «Боже, милостив буди мне грешному!»
Тарас подошёл ещё ближе. Двигая руками и пальцами на ощупь, без сознания действия и продолжая неотрывно смотреть на умиравшего, он достал из-за пояса самопал, зарядил его, заткнул рубленую пулю.
Внезапно священник распахнул глаза и вперился в Тараса так, что козак отшатнулся.
Тарас ожидал проклятия, а услышал вдруг совершенно ясный голос:
– Что тебе, чадо?
Махом скинул шапку Тарас. Сами собой, по наитию, отвечали уста Тараса:
– Грішний, отче!
Вдруг посветлело, покрытое смертным потом муки, точно елеем, лицо священника, глаза его потеплели – точно отступила прочь неимоверная боль.
– В чём каешься, чадо? – ласково вопросил с древа священник.
– Каюсь, півня вкрав чужого… каюсь, брехав… каюсь, гнівався…[87]
– Не кради больше… Не лги… Не гневайся – и простит Бог, – провещал отец Павел.
На каждое слово требовался ему мучительный вздох, даже пена выступила на его губах от смертельной туги.
– А гріх вбивства невинного наперед відпустити мужешь, отче? – вопросил Тарас. – Каятися усе життя буду…[88]
– Несвершенный грех?.. – Отец Павел с утробным стоном перевел дух. – Нет… Такой власти у нас нет…
Тарас только приподнял самопал, не зная, какие верные слова тут впору.
Отец Павел сразу понял – и ещё более посветлел!
– То не грех!.. То – облегчение! – вздохнул и выдохнул он. – Отпустить не могу… зато прощаю… прочее отпущу… подойди ближе… не накину…
Тарас шагнул к батюшке и уткнулся ему главою в колени… Страшный дух утробной крови и кишок ударил ему в ноздри.
– Кем наречен, чадо?
– Тарас я.
Отец Павел даже силы обрел приподнять левою рукой край епитрахили, чтоб над теменем