Один из распространенных видов защиты — фантазия. Мысленное, в мечтах, разрешение душевного конфликта: наказание обидчика, кара виновным, совершение деяний, покрытие постыдного поступка целой цепью героических, воздвижение воздушной триумфальной арки над вчерашним действительным поражением, вымещение, отработка отрицательных эмоций и прерванных действий, недозволенных поступков, отмененных обстоятельствами планов — все это может совершаться в мире мысленных образов, принося успокоение, утоление, радость.
Оттого столь велика склонность человека к мечтам, ярая приверженность его к иллюзиям — они гарантируют скорейшее исцеление любых душевных ран и неуютов. Это влечение наиболее ярко воплощено в приверженности многих к сладким утопиям, душещипательным и закрученным, но со счастливым концом сюжетам массового искусства — всяческим вестернам и прочей продукции «фабрик снов и иллюзий».
Ибо работают психологические защиты и на добычу радости, гордости, душевного утоления.
Это чрезвычайно действенный психологический механизм — возвышение и усиление своего «я» путем отождествления с другими: чтобы перенять на короткое время, пережить как свое и насладиться ощущением могущества, успеха, ума, процветания, находчивости, юмора, взрослости, проиграть в себе состояние героя, лидера, старшего товарища, мастера на все руки, удачливого храбреца. Здесь невозможно переоценить роль массовых коммуникаций, ибо из собственного окружения очень трудно заимствовать образцы для благодатного отождествления. Образ близкого не может сиять таким же безупречным светом, ибо помешает пятно какой-нибудь бытовой детали. А герой массовых коммуникаций чист от приземленности бытовых отправлений (даже уборной он пользуется лишь для гениальных побегов), всегда усмешлив, брит, в настроении, строго подобающем минуте, одет удивительно подходяще для ситуации, прекрасно выглядит и удобен для общения, ибо говорит и делает лишь то, что уже ожидают от него.
Такое же душевное слияние может произойти у человека с великим делом, и здесь работает один особенно интересный прием защит, давно и пристально рассмотренный исследователями человеческой психики, ибо он часто бывал причиной неврозов и разнообразных душевных срывов.
Человек может томиться жгучим стремлением к власти (обнажить которое зазорно или опасно), может быть много лет ущемлен самодурственной тиранией отца или воспитателей, может быть снедаем, сжигаем честолюбием, а примыкает (в любом из трех вариантов) к крупному делу, преобразованию, борьбе. За религиозные, социальные, научные, любые иные реформы. С интересами дела сливаются все его помыслы и стремления, для дела — и только — он добивается победы, овладения, свершения, взятия верха. И все — в интересах всех. И все-таки ради самоутверждения.
Здесь, естественно, возникает справедливое сомнение, и я спешу оговориться. Да, можно быть просто борцом против тирании, против любого гнета — социального или духовного. Просто по убеждениям и глубокой уверенности в своей правоте можно примыкать к любому делу, не ища выхода властолюбивым устремлениям.
Более того, часть реакций, в пружинах которых исследователи усматривают психологические защиты, могут, возможно, обходиться без участия этих механизмов. Более того, существует масса людей, непрерывно терзаемых то многообразными угрызениями совести, то тревогами и страхами, и ни одна из защит не включается в их психике, будто и нет вовсе этих защитных механизмов.
Наконец, главное: отождествление с героем, прикидка себя в его образе — один из самых действенных путей воспитания самых прекрасных качеств.
Однако мы разбираем здесь случаи и ситуации, когда именно представления о защитах оказываются наиболее достоверным инструментом объяснения поведения, с помощью которого поддаются наиболее правдоподобной расшифровке (возможно, временной, но незыблемых, абсолютных истин в науке пока не было) самые причудливые запутанности человеческих отношений и действий.
Спасительные механизмы перенесения — это стрелочные переводы, направляющие поток скрытых побуждений, порывов и устремлений в каждом случае в то русло, на тот путь, где они могут реализоваться, сбыться, найти утоление. Ибо жизненная задача личности — утолить сокровенные жизненные мотивы, воплотить свои духовные потенции, дабы не томиться всю жизнь от их мучительного неизбывного напора.
Так ученый, сполна отдавший себя науке, вдруг начинает усиленно заниматься общественной, организационной, административной работой. Да что вы, его тянет к науке, он по-прежнему ученый до мозга костей, он только и думает, как вернуться к столу и надеть рабочий халат, он и не мыслит себя иначе как ученым, все его помыслы по-прежнему здесь, дайте только разделаться с этими проклятыми околонаучными делами. А их все больше, они все неотложные, и польза-то от них какая явная, от проклятых! Это не случайно и не временно. Это подсознание увело хозяина с пути, где его ждут одни разочарования и скука, туда, где он может реализоваться, выложиться целиком и с упоением.
Здесь, однако, самая пора спохватиться автору повествования, Ибо одно дело — описывать те пределы познания личности, на которых стоит сегодняшняя психология, но совсем другое дело — вдруг задеть ненароком личность самого исследователя. Так что о многом другом, познаваемом сегодня в человеке, — соблюдем традиции Шехерезады — расскажем в следующий раз.
II
Е. Альбац
БЕЛОЕ ПОЛЕ С ЧЕРНЫМИ КВАДРАТИКАМИ
Вопросы, почему это происходит так, а не иначе, возникают каждый день и по всякому поводу. Я отношусь к той категории людей, которым интересно знать: почему?
Из интервью с Б. В. Раушенбахом…Только прожив большую жизнь, испытав все ее радостные мгновения и затяжные ненастья тоже, человек, с высоты своего возраста и опыта, может оценить, какой же была эта жизнь, каким было поле, по которому он шел: черным, словно измерзнувшаяся земля, с одинокими проталинками, куда лишь изредка забегало солнце, или же снежным, с наледью, но все же снежно-белым, перемеженным точками, полосами, квадратами то ли им самим, то ли кем-то занесенной грязи…
Полутона хорошо видны лишь вблизи.
1
Самолет держал курс на восток. Лететь предстояло часов десять — не меньше, и потому пассажиры «ИЛ-14» старались поудобнее устроиться в креслах и наверстать те часы и минуты, что недоспали дома и — с гарантией — недоспят и там, на космодроме.
На Байконуре готовились испытания корабля, аналог которого через год поднимет в космос Гагарина.
Разговор какое-то время еще крутился вокруг столичных дел и предстоящей нервотрепки. По привычке переругивались смежники, впрочем — мирно: обоим накануне крепко досталось от Королева, и это невольно сблизило их… Кто-то предлагал расписать пульку, кто-то, наставляя новичка, в красках рассказывал, что он увидит на космодроме, переводя в прозу популярную тогда песенку «и в виде обломков различных ракет останутся наши следы…». Кто-то взывал к совести окружающих: «Тише можешь?.. Трое суток глаз не закрывал».
Короче, все как всегда: традиционный быт спецрейса Москва — Байконур. Быт тех, кого сейчас более всего остального заботило одно: как-то поведет себя машина.
Среди всей этой компании явственно выделялся один человек. Выделялся, конечно, не внешностью, хотя и она была неординарна — крутой лоб, умные, живые, распахнутые глаза, виски с проседью, энергичная подтянутая фигура, открытое лицо. И еще какое-то поразительное благородство движений. Держался он особняком.
Еще на аэродроме, ожидая самолета, он уютно пристроился к стенке возле крошечного буфета. Вытащил из большого портфеля толстую книгу. Проходя мимо, его будущий сосед по самолетному креслу украдкой прочитал название — Ло Гуаньдчжун «Троецарствие», — тихо ойкнул, однако про себя удовлетворенно отметил: в портфеле тоже не детектив — «Фауст».
«Фауст» их и познакомил, и добрую треть пути они беседовали о Гёте.
— У вас не самый удачный перевод, — говорил «китаист». — На мой взгляд, лучший — Холодковского. В его переводе тоньше, чем у других, передано то, что раньше называли «философией природы»… Это для Гёте очень важно… Вы, может быть, не знаете: Холодковский был профессором химии…
Говорил он быстро, ясно, мгновенно реагируя на реплики собеседника.
Молодой человек (в то время ему не было еще тридцати) — баллистик, технарь — согласно кивал, однако в глазах его читалось недоумение: с какой стати филолог летит на Байконур?
— Вот, посмотрите, — продолжал сосед, — здесь у Гёте «ведьмина таблица умножения» — так называемый магический квадрат, — как ни глянь, сумма чисел везде одинакова, а в переводе что? По-немецки это звучит так: