Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Понятно, — сказал Йозмар. Ему показалось, что он окунулся в какую-то липкую грязь, что ему с самого начала не следовало влезать в эти дела. Ему хотелось выйти вон, в светлое, зимнее утро, и идти, идти прочь от всего этого и от самого себя. Все кругом было гадким. Он сидел в гнусной комнате, к телу лип пропотелый мундир какого-то охранника, стрелявшего в людей «при попытке к бегству». Даже Зённеке был жалок.

— Пойми, Йозмар, мне самому это все не по душе. И Альберта жаль. Я знаю его, знаю, что это за парень. В перестрелках, когда нам приходилось отступать, он шел со мной рядом, не выпуская из виду, прикрывал меня — буквально своим телом. Вот кем был для меня Альберт. И если он сейчас жив и думает, что это я позволил выдать его врагам, — черт побери, Йозмар, неужели, по-твоему, меня это волнует меньше, чем тебя? Но пойми также, что, если партия сейчас не сохранит единства, если мы допустим хоть малейший уклон, нам конец. Альберт, конечно, не хотел сознательно вредить, но фактически он начал создавать фракцию, и это во время строжайшего подполья. Ты понимаешь, насколько это опасно? Разве можно позволять такое кому-либо, а тем более себе?

— Да, но «обезвреживать» человека таким способом, боже мой, такими средствами! — прервал его Йозмар.

— Что ж, по-твоему, Йозмар, у нас есть возможность выбирать средства? Ты ведь и сам все знаешь, недаром ты уже целый год работаешь со мной и все видишь своими глазами.

Йозмару хотелось верить хоть во что-то. Хорошо, что Зённеке заговорил об этом. И он был прав, здесь важны не средства, а цель, только цель.

— Вот мой отчет. Отвезти его, кстати, придется тебе. Прочти и тебе все будет еще понятнее.

Прочитав, Йозмар сказал:

— Герберт, но ведь ты предлагаешь то же самое, за что они покончили с Альбертом.

— Так-то оно так, Альберт и в самом деле мыслил правильно, но он неправильно действовал. Я вношу предложение, а он пытался проводить свою линию через голову партийного руководства.

— Но линия-то была правильной?

— Нет, потому что ее не поддерживала партия. Может быть, она станет правильной завтра, когда партия ее поддержит и сделает своей.

— Да, я понимаю, — медленно сказал Йозмар. — По-моему, это очень умно, что ты выступаешь против самоуправства аппарата.

— Очень умно? Да это, наверное, самая большая глупость в моей жизни. Ладно, пиши давай, а то этот пустозвон скоро вернется.

Йозмар принялся переписывать отчет в сонату для фортепьяно. Он забыл и об Альберте, и об Эрне. При шифровке ему разрешалось вносить незначительные изменения, и он пользовался этим, чтобы выразить и некоторые свои мысли.

Следующей ночью он шел на лыжах через границу. Снег валил так, что ему казалось, будто перед ним сплошная белая стена. Пока дорога вела вниз, с горы, он не боялся заблудиться. Он мог бы поклясться, что в воздухе пахнет хвоей. Но леса не было видно.

Он совершенно забыл запах в комнате Эрны Лютге. Он совершенно забыл об Альберте. Ему хотелось петь. От крутого спуска у него захватывало дух.

Глава третья

1

Стекла ли дребезжат так долго после каждого выстрела, или это просто хронический шум в ушах?

Профессор Штеттен вслушивался, пока не понял, что ловит затихающий звук, боясь упустить его, как боятся упустить боль, которая одна только и не дает потерять сознание. Но вот все стихло, и он обернулся к двери. Там все еще стояла жена; сегодня у нее, очевидно, снова был «приемный день». Можно было подумать, что с каждым годом она молодеет лет на десять.

— Я уже стар, мадам. Я больше не буду красить усы, — сказал он.

— Я говорю, что дети будут здесь через двадцать пять минут. А ты даже еще не начал одеваться, — сказала она. Ее правая рука сжимала ручку двери, как рукоять оружия.

— Я слишком стар, — повторил он, снова отворачиваясь к окну. — Когда я гляжу на тебя, я уже с трудом вспоминаю, что мы когда-то были мужем и женой. Меня удивляет даже, что мы до сих пор обращаемся друг к другу на «ты».

Дверь захлопнулась, она ушла. Интересно, эти идиоты стреляли из пушек, чтобы посмотреть, как отреагирует город, или у них просто обеденный перерыв? На время обеда гражданская война в Вене прекращается; посмотрим, будут ли они соблюдать время ужина столь же свято.

Жена Вальтера по-прежнему называла его «папа»; она подчеркнуто учтиво придвигала ему тарелки и не забывала при этом с улыбкой заглядывать ему в лицо, точно напоминая о какой-то объединяющей их обоих тайне. Да, Вальтер действительно вышел в люди, ему все шло на пользу. А такая прусская красавица, пожалуй, и впрямь заставит кое-кого из партийных боссов лишний раз заглянуть к нему в дом: белокурая жена по нынешним временам — лучшее доказательство обоснованности надежд мужа на успех в делах и хорошую политическую карьеру.

На этот раз госпожа профессорша действительно расстаралась, обед оказался вполне достоин столь высоких гостей. Штеттен даже смягчился, его уже почти не раздражало, когда они опять заводили свою песню про рейх и про «фюрера». Когда Вальтер обращался к нему: «Не правда ли, папа, что ты на это скажешь?» — он отвечал добродушно: «Что ж, видимо, так оно и есть». Подняв глаза, он заметил, что госпожа профессорша глядит на него со злобой. Она одна знает, что он просто не слушает их. Конечно, после стольких лет совместной жизни жена не может не знать мужа, даже если совершенно его не понимает. Но у такой злобы должна быть какая-то более глубокая причина. Он тотчас нашел ее: его пальцы держали вилку слишком близко от зубьев. Это у них тоже была старая игра: когда он хотел разозлить ее, он забывал о хороших манерах.

— Возможно, я просто не слышала, — произнесла она, — но, по-моему, ты забыл поблагодарить Вальтера. В конце концов, это было не так-то легко — вызволить твоего еврейского коммуниста.

— Да, это оказалось не просто. Я знаю, потому что сама немного участвовала в этом, — сказала жена Вальтера.

— Так Фабер наконец на свободе? — воскликнул Штеттен.

— Конечно, уже целых пять дней. Разве я забыла тебе сообщить?

— Значит, ты уже целых пять дней знаешь об этом — и пять раз по двадцать четыре часа подряд забываешь мне сказать?

— Да, мама, тут ты действительно неправа. Ты же знаешь, что папа буквально помешан на этом человеке.

Смотри-ка, старуха еще умеет краснеть — а при ближайшем рассмотрении, возможно, окажется, что и ямочки на щеках сохранились. Штеттен решил, что с нее вполне достаточно будет его презрения. Ненавидеть ее столько лет — это уже излишняя роскошь.

— Прости, пожалуйста, я просто забыла. Я очень сожалею, Эрих! — То, что она после стольких лет снова называет его по имени, развеселило профессора. Вот было бы хорошо, если бы и Дион перестал называть его «профессором».

Вальтер принялся во всех подробностях рассказывать, каких трудов ему стоило добиться освобождения Фабера. Из его слов выходило, что это было настоящее чудо, которое могло удаться только ему и, конечно, его несравненной Марлиз. К тому же этот Фабер, арестовали которого, в общем-то, случайно, оказался гораздо опаснее и пользовался у красных гораздо большим авторитетом, чем предполагали вначале. И при этом о нем далеко еще не все известно!

— Это особый случай, он мне самому доставил удовольствие, а иначе бы я при всем моем уважении не стал им заниматься, — завершил Вальтер свой рассказ.

Да, да, Вальтер был теперь большим человеком, почти «лидером», как говорят немцы. Штеттен произнес:

— Я очень благодарен вам обоим, теперь я ваш вечный должник. — Он чувствовал, что должен был бы сильнее выразить свою благодарность, но превозмочь себя не мог. Кроме того, все мысли его уже обратились к Диону, ко встрече с ним, которую он желал по возможности приблизить. Слава Богу, все снова хорошо, все прекрасно, как никогда, как не было ни разу после гибели Эйнхарда: ему удалось спасти Диона. Теперь он будет охранять его, спрячет у себя и больше никуда не отпустит. Жизнь вновь приобрела смысл, он вновь мог писать, у него вновь появился читатель. Он видел его, склонившегося над рукописью, тонкие губы плотно сжаты, шея вытянута, а глаза такие смышленые, что учитель с первого взгляда понял — этот ученик стоит всех остальных, он сам — будущий учитель и может стать его вторым «Я».

Опять загрохотала артиллерия, но здесь стекла дребезжали меньше, чем в кабинете.

— В рейхе такого бы не допустили, — услышал он слова Вальтера.

— Фюрер в этом не нуждается. Ведь даже волос не упал, чтобы он мог прийти к власти, — добавила Марлиз. А старая дама продекламировала:

— «И поднялись все фюреру навстречу»[53].

— Этой стрельбой из пушек правительство лишь доказывает свою неспособность справиться с ситуацией. Но все это — лишь прелюдия, судьба Австрии предрешена, это вопрос каких-то недель, самое большее — месяцев, и фюрер войдет в Вену. Вся Австрия ждет этого, — заявил Вальтер. Казалось, что он торжественно повторяет заученную клятву. Все трое умолкли, по всей видимости ожидая, что Штеттен как-то отзовется на слова Вальтера. Стекла дребезжали. Штеттен встал и подошел к окну. На улице не было ни души, утренний снег растаял от дневного дождя. Он чувствовал, что они глядят ему в спину и ждут. У него задрожал подбородок, ему не хотелось, чтобы они заметили это, поэтому он произнес, не оборачиваясь: